У стен Малапаги

Я вижу женщину, поднимающуюся по лестнице со стремянкой в руках. Вот она останавливается на площадке, ставит стремянку, поднимается по ней, снимает с рук кольца, аккуратно кладёт на подоконник, рассудительно, здраво, без спешки, куда торопиться, впереди вечность. Со стремянки переходит на подоконник, открывает окно и… холодная, промозглая даль поздней осени принимает её. Ничто не тронулось, не вскрикнуло, сырые листья устилали тротуар, в безветренном уснувшем воздухе мелкий, редкий дождь падал на землю, деревья и крыши домов по идеальной прямой, незаметно, беззвучно. И правда, если нет счастья, надо пить чай, и лучше с лимоном. Хотя, когда больному льву ничто не приносит облегчения, единственное лекарство — съесть обезьяну.

Только где её возьмёшь.

Чтобы не питать иллюзий. Не надо питать иллюзий. Питайтесь более здоровой пищей. Не утрируйте действительность. Не занимайтесь тем, чего нет. Рассвело, было холодно и ветренно, стал виден грязновато-лиловый песок пляжа. Кое-где вдоль границы, кромки, края воды, она же водная гладь, — белеет парус одинокий в тумане моря голубом, залив, маркизова лужа, главное, не забыть школьную программу, вот и хорошо, что не забыли, выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит, пятьдесят восьмая статья, сто пятьдесят восемь прошло, а всё то же, выходишь, туман, путь, пустыня внемлет Богу, звёзды говорят со звёздами, — росла мелкая редкая сосна. Отяжелевше от сырости облака грузно повисли на крышах и шпилях приморского городка. Отсырели скамейки, кабинки для переодевания, для смены влажного на сухое, берег, песок, свод небес, штаны, плащ, обувь сорок второго размера. Море ревело, ошалев от страха. Всё смешно в этой жизни, — подумалось ему, — отсырело, проржавело, моль ест и ржа точит. Небесный шатёр был похож на выеденный арбуз. Нет ничего смешнее, чем жить и надеяться. Поэтому надейтесь, пока живы. Лучше всё равно ничего не придумаете.

На рисунках детей в возрасте шести-семи лет Красная Шапочка похожа не то на арабского шейха, не то на китайского мандарина, а бедный, всеми покинутый волк на большого доброго кота.

Ах, уж эти мужчины! Несчастная любовь, неверность. Боже мой, что такое неверность? Не более чем верность принципам. А что может быть более важным в жизни, что? Да, так у них это на всю жизнь. Нет, у нас не так. Я хочу сказать: то ли мы — женщины! У мужчин всегда одно и то же, было, не было, что, где, с кем? Скучно. И что значит было? Это значит, что ничего не было. Сами подумайте! Что здесь такого, чтоб помнить? Не хватит ему, что ли?

Что спрашивать? Нашли о чём спрашивать. О ерунде. И потом, разве всё упомнишь?

«Жениться мне или не жениться, — сказал Панург, — вино — это святое, последнее святое, что осталось», — вздохнул и опрокинул стакан.

«Не будем ни о чём говорить. Любовь к творению бессловесна», — сказал Еродий.

«Правильно. Пойдём путём природы. Но предварительно надо принять на грудь. Без стакана не получится».

И Великий Гэтсби был прав.

Послушали гитару. Оссиан тронул струны. Спели. Плясать было не с кем. Прекрасные дамы отсутствовали, пребывая в присутственных местах любви. Сыграли в футбол на лесной полянке, земляничной поляне юности.

«Ты любишь женщин?» — спросил Плешивый.

«Спрашиваешъ! — сказал зеленоглазый Шельмуфский, он же Мой брат-граф. — Конечно. Женщин, детей, животных, агдам, алабашлы. Я всё люблю».

«И на всё хватает?»

«Хватает. Ещё и остаётся».

«Счастливчик», — сказал Эротичный.

«Э, — меланхолически заметил Дон Кихот, — три вещи невозможны в этом мире: переспать со всеми дульсинеями, заработать все деньги и прочесть все книги».

«Ты хочешь сказать, рыцарские романы», — поправил Панург.

«Все книги — рыцарские романы. Других не бывает».

«А все дульсинеи — не более чем женщины. И что из этого следует?»- спросил Плешивый.

«Да ничего, — сказал Панург, — трудно, но стремиться к этому надо», — заключил он.

«Мы ленивы и нелюбопытны», — понурясь, сказал Философ.

«Что ты этим хочешь сказать?» — Великий Гэтсби был возмущён.

«Например, что такое экстаз?»

«Половой?»

«При чём тут половой? — поморщился Философ. — Кто о чём, а вшивый о бане. У тебя всё одно на уме. Запомни, дульсиней, дэзи и пр. не ищут и уж тем более не находят. Их создают».

«А всё-таки, какой?»

«Лингвистический», — сказал Философ.

«Ты даёшь, — сказал Гэтсби, — давай, давай, выкладывай все, какие есть».

Но тут вмешался Панург:

«Сейчас полседьмого. Осталось полчаса».

Все засуетились, полезли по карманам, стали похожи на роющего крота, но кончилось всё, к всеобщему ликованию, полной Викторией. Наскребли, скинулись, сбросились. И уже Мой брат-граф с Великим Гэтсби летели в нужном направлении.

Небольшой экскурс, экскурсия, эмоционально-экспансивная прогулка, корректно-блудливый променад под сенью регулярных и пейзажных парков, французских и английских.

«Расстанемся друг с другом навсегда».

«Сеньоры и прелестнейшие дамы, зачем сдерживать страсть, к чему узда? Это так просто».

«Вздохи, чувствительность. Что мы бараны, голуби, чтоб блеять, ворковать. Вокруг да около. Еац — и хорошо! Не так разве?»

«Зачем жеманиться девушкам и юношам среднего возраста, касаться, лепетать, складывать глазки, томно и призывно, и губки стыдливо распустившейся розой, одуванчиком, ромашкой?»

«Утехи любви просты».

«А отпущенный срок краток».

«Расстанемся. Не надо блеять, реветь. Отплывём достойно. Оттолкнём плот, шлюпку, лодку, бот, баркас и отправимся на остров Цитеры».

«Проездимся, прокатимся, — почему нет, — во остров любви, адрес, координаты, почтовый индекс известны, около прекрасных мест, куда уж точнее».

«Мы любим разнообразие ландшафта, холмы, долины, ущелья, гроты и пещеры, плющ и водоросли, озёра и родники, соблазнительно позыркивающие при свете дня и ещё соблазнительнее и призывнее в вечерне-ночных сумерках».

«Телесные, что ли?»

«Конечно. Взыскуемый нами ландшафт должен отличаться от обладаемого и известного с рождения. В этом вся прелесть».

«Когда мы сами выбрались или нас вытянули за уши, и в первый, но не в последний раз мы заревели брачным криком марала…»

«Справедливое замечание. Лучше бы не сказала и миссис Гэмп, а ведь она едина в трёх лицах: акушерка, сиделка и пьянчужка. Дай Бог каждому».

«Заревели и всё ревём. В лесу, в подлеске, на поляне, в квартире, казарме, камере, под сенью дубов, акаций, клёнов, пальм, берёз, каштанов, ёлок и прочей зелени».

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос, розовоперстая Эос… молод, блажен, счастлив, глуп. Впрочем, последнее — это святое, святее только портвейн. Португальский, конечно. Производство не то Массео Кейтано, не то Мело Антонуша. Военные эмиры кавказско-лермонтовских пейзажей, путешествий в Арзрум, не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальных, напоминают мне оне… Солнце тем временем село, и все потемнели дороги.

«Да отплывём мы когда-нибудь?»

«Куда?»

«Всё равно. В Содом, Гоморру, на Кипр, на Крит, на Цитеру, Мальту… Пора поднять паруса и начать бег по волнам, бегущая по волнам, — степь, пыль, полупустыня, под голым солнцем бредут босиком домой бабушка и маленький мальчик, уцепился за бабушкину правую руку. Когда он поднимает глаза и смотрит на бабушку, он видит мокрое лицо, слипшиеся от пота волосы и на шее большую родинку, — вот и мы побежим, поскачем, помчимся под алыми парусами зари или заката».

Завтрак на траве продолжался. Бутылки, стаканы, глотки, руки, вздымающие и опрокидывающие. Всё было на месте: оссиан, дюк элингтон, юра варламов, поэт живейнов, философ прозуменщиков. Тёмный храм природы лепетал над нами, что-то нашёптывал, покусывал память.

Мы будем петь сады, ещё мы расскажем об окрестном пейзаже, возвышенном чудесной гармонией искусства. Архитектура и скульптура увенчивают создания натуры. Славянка — река в Павловске, у её берегов есть виды, в особенности два памятника, произведения знаменитого Мартоса. Один из них воздвигнут государынею вдовствующею императрицей в честь покойного — не по своей воле — императора и мужа. Уединённый храм, в нём пирамида, на ней медальон с изображением Павла, перед — гробовая урна, к которой преклоняется величественная женщина в короне и порфире царской. Пожалуй, достаточно.