Зеркало вод

Повесть «Круиз» — отчетливо ощутимый новый этап в творчестве Роже Гренье, произведение наибольшей социальной насыщенности. Тема неудачной любви довольно часто встречается в творчестве Роже Гренье. Но в данном случае любовь парижанки Ирен и латиноамериканского революционера стала своеобразным эпицентром столкновения двух миров, двух мировоззрений. С одной стороны, мир французских обывателей, либо опустошенных и нервозных, либо мещански сытых и эгоистичных, с другой — мир революционеров, активных борцов, готовых к самопожертвованию ради дела, которое стало для них целью и смыслом жизни. Ирен ищет путей к своему возлюбленному, она пытается помочь организаторам забастовки, но эти попытки непоследовательны и не до конца искренни. Ей трудно понять актера, она недоумевает, как он может интересоваться еще чем-то, кроме их любви. Пользуясь образом из романа «Зимний дворец», можно сказать, что Ирен «окаменела», как и стоящий за ней мир общества потребления. Ее гнетет смутное ощущение собственной неполноценности, но Ирен не видит для себя никакого реального выхода. И напротив, ее латиноамериканский друг, которого на десять лет заточили в тюрьму, сохранил живую душу, он не сломлен и по-прежнему готов сражаться. Впервые в произведении Гренье появляется герой, не сломленный неудачей (а именно это постигло его и в политике, и в любви). Он оказывается не побежденным, а победителем. «…Он закален против болезней души, как правило поражающих идеалистов», — пишет автор. Преодолев камерность изображения, свойственную его первым произведениям, писатель пришел к большой социальной теме. Повесть «Круиз» по праву считается одним из значительных достижений реалистической прозы Франции 70-х годов.

Новеллы Роже Гренье — будь то авторские раздумья о жизни или эпизоды его воспоминаний — за зеркальной поверхностью реальных событий и фактов обнаруживают глубинный философско-психологический подтекст, что и определило название сборника, выходящего на русском языке. Жизнь, показанная в новеллах, отражена как бы в зеркале вод, таящих в глубине то, что остается не замеченным на поверхности.

Роже Гренье обладает редким даром писать просто о сложном. Вероятно, сказался многолетний опыт работы в газете, адресованной миллионам читателей. Он умеет сдержанно и лаконично, используя самые обычные языковые средства, передать психологию своих персонажей и не нуждается для этого ни в ярких и броских приемах, ни в каких-либо формалистических ухищрениях. Возможно, поэтому о Роже Гренье написано в критике меньше, чем того заслуживает этот серьезный, искренний, талантливый писатель и человек, наделенный особо острой чувствительностью к страданиям и бедам, выпавшим на долю его современников. Его произведения, поведавшие людям о «невидимых миру слезах», согреты подлинным человеческим теплом.

Произведения, отмеченные в содержании знаком *, опубликованы на языке оригинала до 1973 г.

© Составление, предисловие и перевод на русский язык издательство «Прогресс», 1979.

Рассказы

Зимний путь [10]

В молодости я страстно увлекался Т. Э. Лоуренсом. Когда я служил в армии, у меня была с собой одна-единственная книга — «Семь столпов мудрости», и я наизусть помнил то место, где говорится о «ливрее смерти» — так Лоуренс называет солдатскую форму, — и вывод о том, что на военном поприще успеха добивается лишь тот, кто способен на самоуничижение. Я мечтал когда-нибудь приобрести английское издание Лоуренса, в роскошном переплете, с рисунками автора. Много лет спустя я нашел такой экземпляр у букиниста, мне было на что купить его, да только к тому времени у меня пропал интерес к Лоуренсу Аравийскому — еще один незначительный факт, который можно было бы добавить к нескончаемому списку «слишком поздно», как сказал бы Генри Джеймс.

В конце книги Лоуренс воспроизводит маршрут своих перемещений. Он не описывает ни военных действий, ни каких-либо событий или происшествий — только сухой перечень дат и географических названий. Дух подражания заставил меня последовать его примеру. Я начал свои записи в апреле сорокового, незадолго до поражения, которое обрекло нас на долгие месяцы скитаний. Мы отступали до самого Алжира, и мои записи выглядели так: «20 апреля — Геттар-эль-Айеш, 21 — Айн-М’Лила, 22 — Айн-Йагу, 26 — Н’Гаус». Что ни говори, весьма похоже на «Семь столпов»! Потом, как я уже сказал, мой интерес к полковнику стал понемногу остывать, однако я продолжал отмечать в записной книжке все свои путешествия. Я вел нечто вроде дневника, чтобы впоследствии иметь возможность припомнить все места, куда меня бросала судьба, — таким образом я был застрахован от предательства памяти. Не было ничего надежнее этого блокнота, если не считать нескольких пропусков, сделанных мною не то по забывчивости, не то умышленно. (Таинственный Т. Э. Лоуренс признался, что в его картине имеется несколько пробелов, и это побудило меня подражать ему во всем, вплоть до этих мелких погрешностей.)

Однако я испытываю удовлетворение лишь до тех пор, пока не открываю записную книжку. Должен признаться, что, когда я открываю ее на какой-нибудь странице, перечень дат и географических названий не всегда о чем-то говорит мне, и в такие минуты собственная жизнь кажется мне похожей на хаотичное броуновское движение. Ну зачем, скажем, меня понесло 6 апреля 1952 года в Аннонэ, 12 мая 1961 — в Монтрон-ле-Бен или 11 февраля 1951 — в Везуль? А я-то считал, что никогда прежде — до моей поездки в Швейцарию 15 марта прошлого года — не бывал в Везуле.

Мои воспоминания гораздо ярче и живее, когда я читаю в записной книжке звучные названия: Анкара, Лиссабон, Нью-Йорк, Ниамей. Эта записная книжка может служить мне своего рода документом, удостоверяющим, что я совершил кругосветное путешествие, там отмечено, например, что 21 декабря 1967 года я был в Вашингтоне, а всего несколько дней спустя — 6 января 1968 года — в Абиджане. О, эта перемена мест! Скупые записи беспощадно изобличают крах былой мечты об устойчивой, спокойной жизни. Стоит только бросить взгляд на записную книжку, и становится ясно, что нечего больше тешить себя иллюзиями — вот чем на поверку была твоя жизнь!

Но я собирался говорить о своих поездках. Многие годы я был репортером отдела происшествий. Каждую неделю, а то и несколько раз в неделю чье-то преступление или самоубийство вынуждало меня отправляться в дорогу. У меня создалось впечатление, что любое путешествие похоже на «Зимний путь» Франца Шуберта — мрачное, полное отчаяния шествие к смерти.

Путешествие — это, в сущности, символ жизни с ее неизбежным концом. Мне вспоминается бешеная гонка под холодным декабрьским дождем, от которого меня и сейчас еще пробирает дрожь, когда я ночи напролет мчался в машине, сначала в Фалез (что там случилось, я уже забыл, помню только, что город еще лежал в руинах), а оттуда в Шомон, где произошло самоубийство, затем куда-то в сторону Бреста — там было совершено преступление в замке. Словно путник в песенном цикле Шуберта, я неуверенно блуждал, отыскивая по дорожным знакам путь, в конце которого меня неизменно ждало зрелище смерти. Вот так же и путник в песнях Шуберта — ищет постоялый двор, а находит кладбище. Разница заключается лишь в том, что он бежит от несчастья, я же устремлялся к нему навстречу, чтобы в деталях описать его читателю, жаждущему крови. Как сказал у Фолкнера в «Пилоне» репортер: «Поехали! Нам надо есть, а другим надо читать. И что мы, черт побери, станем делать, если из нашей жизни исчезнут блуд и кровь».

Каждый раз происходит одно и то же: ночь проводишь в поезде или в машине, затем на рассвете начинаются блуждания по незнакомым местам, поиски места происшествия, мучительные попытки разобраться, если не в людях, то по крайней мере в ситуации. Однажды я бесконечно долго ехал по шоссе среди живописных холмов в окрестностях Периге. Деревья еще стояли рыжие. Сияло солнце, и небо было блекло-голубое. Я выехал на длинную, величественную аллею, ведущую к ферме, построенной в форме каре. Строения образовали три стороны квадрата, четвертой служила ограда, в которую упиралась аллея. Эта аллея начиналась от старых, рассохшихся ворот, походивших на дырявый театральный занавес. Сквозь трещины в створках был виден двор и газон, где разыгралась трагедия. Итак, я прибыл на место действия. Оставалось лишь найти чтеца от автора. Эту роль взял на себя сосед, занимавший одно крыло фермы. Остановившись у ворот, словно перед рампой, он не спеша рассказал мне о том, чему сам был свидетелем: