Вечное невозвращение

Она появилась ровно в семь часов и по тому, как шла, словно по хрупкому льду, робко, но одновременно с какой-то отчаянной решимостью ставя ноги, Макаров понял, что нет у нее никакого мужа-профессора, ни детей, а если даже и есть, то они уже давно не играют никакой значительной роли в ее жизни — муж намного старше ее, часто болеет и все время брюзжит, а дети уже совсем взрослые.

— Как я рад, что вы пришли! Я, честно говоря, не надеялся, вы так строго разговаривали со мной по телефону.

— Как я могла не прийти, если все уже написано в вашем романе?

— Это замечательно, что вы приняли мой роман всерьез! — Он взял ее под руку, и они пошли от метро вниз по улице.

— Я не хотела приходить, но что-то случилось со мной вчера и до сих пор продолжается. Я вдруг вспомнила вас, наши танцы в клубе, бесконечно долгие прогулки до моего дома и даже разговоры. Вы про это написали?

— Да, конечно.

— Ну, видимо, я стала частью вашего романа и больше не существую сама по себе. Это же с ума можно сойти — я вспомнила, что рассказывала вам о том, как наш завуч влюбился в меня и не дает проходу, а вы грозились зайти и крупно поговорить с ним.

— Он был латыш, и его звали его Август Романович?

Она поежилась.

Они пошли через сквер. По краям дороги стояли высокие ели, перемежаемые бюстами космонавтов. Понемногу темнело и становилось неуютно и сыро.

— Может быть, вы стараетесь написать хороший роман, а выходит потусторонняя чертовщина. Вы сумели вызвать к жизни то, что давно уже умерло. Когда вы не пошли меня провожать, я на следующий день выкинула вас из головы и больше никогда не вспоминала. Никогда! Может быть, ваш роман — опасное мероприятие?

— Наш роман.

Она остановилась, внимательно, долго посмотрела на него.

— Того, давнишнего я совсем не помню. Интересно, каким вы тогда были?

— Мне тоже интересно. А что касается романа, то я думаю, что это очень опасное дело, но вместе мы сможем прорваться.

— Почему именно со мной? У вас есть близкие люди, может быть, даже любимые.

— Не знаю, так в романе написано.

— Куда будем прорываться?

— В другую жизнь.

— Эта вас совсем не устраивает?

— В каком-то смысле ее уже нет, этой жизни. У меня такое ощущение, что мы уже умерли и только по инерции продолжаем ходить, есть, работать. Остатки той силы, что была в нас или, скорее, в наших предках, поддерживают в нас иллюзию жизни, очень явственную иллюзию. Мы подошли к самой границе и либо пробьемся в другую жизнь, либо исчезнем.

— Вы это серьезно?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что это совсем несерьезно. Серьезно — когда светит солнце, наливаются яблоки, когда иду рядом с красивой женщиной, такой, как вы. Видите вон то кафе? Там очень уютно и по вечерам даже танцуют. Сядем у окна и будем ждать до вечера.

Глава вторая

Во все века люди стремились к другой жизни, ибо эта их никогда не устраивала. Сотни мудрецов говорили о другой жизни, которая иногда, в краткие минуты нашего существования, открывается нам — в минуты любовного экстаза, творческого озарения. Сотни монахов искали эту жизнь в скитах, в пустыне, истязали плоть, молчали десятилетиями, ослепляли и оскопляли себя, лишь бы оторваться от этой жизни и заглянуть в другую, где можно ощутить благодать, услышать Бога, увидеть что-то такое, что потрясет и перевернет душу. Все религии, по сути, об одном — о другой жизни и условиях перехода к ней. И все философии о том же. И роман хорошо бы назвать «Другая жизнь», но только есть уже роман с таким названием и даже фильм по нему поставлен.

Все мы ищем другую жизнь и пытаемся в каких угодно необычных явлениях увидеть намек на нее, все более или менее значимое представляется нам символами другой жизни. Вечно нам кажется, что мы уже сделали решительный шаг в направлении к ней, что мы не похожи на других, что мы давно, чуть не с самого детства, осознавали свою чуждость этому миру, и нам хочется, чтобы кто-то свыше заметил эти усилия и поддержал нас, превратил еле внятные намеки в явные свидетельства нашей избранности. Все мы — мудрецы, философы, святые, художники и просто люди, хотя бы в чем-то неприкаянные в этом мире, все кричим, стонем, стон стоит над всей землей: «Это я, Господи! Это я!».

Мы уже давно разорвали себя на внешнего и внутреннего человека. Внешний ходит на работу, подлизывается к начальнику, копит деньги на черный день, но мы истово надеемся, что в нас живет еще другой, внутренний человек, истинный, до которого мы всю жизнь пытаемся докопаться и никогда не добираемся, считаем, что никогда почти не бываем самими собой. «Ты всегда был у меня, — писал Августин, обращаясь к Богу, — только я сам у себя никогда не был». Так мы и ходим в разорванном состоянии, даже саму догадку о другой жизни, о другом человеке, живущем в нас, понимая как исключительность, и восклицаем постоянно (но чаще всего, конечно, шепчем): «Это я, Господи! Это я!»

Размышляя над этим, Макаров пришел к выводу, что поиски другой жизни и составляют самое главное содержание человеческого существования. Именно из этих усилий десятков или сотен людей, живущих в каждую эпоху, и складывается тот духовный капитал, которым живут потом люди, благодаря которому потом становятся возможны взлеты в искусстве или политике. Дух народа вырастает из поисков его мудрецов и юродивых. А когда ищущих другой жизни становится мало, все вокруг начинает гнить, рушиться и ломаться. Ничего не получается — ни покорение природы, ни переустройство общества. А когда ищущих становится совсем мало, то весь капитал уходит на поддержание следующего поколения ищущих и большего ни на что не остается.

Вглядываясь в свои прошлые годы, Макаров решил, что у него всегда было чувство присутствия в нем другого человека, и тот, другой, жил в нем, никак не затрагиваемый внешними событиями, никогда не прорывался наружу, разве только в снах, о которых почти ничего нельзя было вспомнить, кроме смутного ощущения необычности. Может быть, даже это и не человек в нем жил, а какой-нибудь музыкальный аккорд, чистый звук трубы, тянущий одну высокую светлую ноту. Во всяком случае, решил Макаров, в моей памяти есть что-то помимо воспоминаний о событиях и лицах, о переживаниях и обидах. Я все время помню что-то самое важное — но вспомянутое, приходящее в сознание всегда уже не то. И в то же время Макаров боялся этого своего внутреннего человека, как и этой своей памяти ни о чем. Если когда-нибудь этот внутренний человек, эта идущая в нем другая жизнь выйдет наружу, станет реальной жизнью, то все события, происшедшие после этого с ним, окажутся настоящими чудесами. Одно чудо уже произошло — он встретил девочку из юности, второе чуть не свершилось на днях, когда он свою внутреннюю жизнь вдруг увидел во вне, глядя из окна дачи на падающий снег. Но скорее всего вырвавшаяся наружу внутренняя жизнь убьет его, он не сможет совладать с ней, не сможет приспособить к ней свою повседневность и сойдет с ума от крайнего духовного напряжения.

Он опять поехал на дачу и целый день таскал там ведра с торфом, приятно устал и, задремав в обратной электричке, увидел странный сон, который вначале показался ему явью, то есть он не сразу понял, что спит. По проходу, в форме контролера к нему приближался Мих Мих — учитель математики из детства, который стучал мелом по головам двоечников. На секунду Макаров ужаснулся этому — Мих Мих давно должен был умереть. Тот подошел и, строго глядя, как в детстве, сказал:

— Тебе пора просыпаться! Остановку проедешь!

— Да я вроде бы и не сплю!

— Еще как спишь! Храпишь на весь вагон. Твоя фамилия Комаров?

— Да нет, — обрадовался Макаров, — не Комаров, Макаров я!

— Не вижу большой разницы, всего одна буква другая. Ты ведь у меня учился в 35-й школе?

— Учился.

— Ну вот, давай, просыпайся. — Мих Мих поднялся и грузно двинулся дальше.

С вокзала он позвонил к ней домой, и она дала ему адрес своей подруги. Подруга жила в каком-то отдаленном микрорайоне. Пока он доехал туда, пока нашел этот дом — прошла целая вечность и, кажется, наступила следующая.