Обезьяна зимой

— Знать бы хоть его планы, — вздохнула Сюзанна.

— Перестань! — холодно сказал Кантен. — Мы жалуемся, что комнаты чуть не целый год простаивают пустыми, что из-за этого терпим убытки, наконец в кои-то веки появляется постоялец — радуйся, казалось бы, такому везению, так нет, тебе надо, чтоб он каждый вечер перед тобой исповедовался. У нас тут, кажется, не монастырь, и ты не мать-настоятельница.

— Просто я старею, загадывать далеко наперед мне страшно, а не знать, что будет завтра, тяжело. Я люблю, чтоб все шло своим чередом, по распорядку. Ты бы поговорил с ним как-нибудь поделикатнее…

— Это его дело, мне ему нечего сказать. Мы думаем о нем больше, чем следовало бы. А все оттого, что и мы, и прислуга, и весь город подыхает от скуки.

— У стариков всегда душа болит за молодых.

— Он посторонний человек, а мы вовсе не старики. И хватит, спокойной ночи!

— Жалко мальчика, такой одинокий… — сказала напоследок Сюзанна.

Кантен знал, что Фуке не вернулся. Вернее, чувствовал это и, может быть даже не признаваясь самому себе, поджидал его. Конечно, следить за тем, когда уходят и приходят клиенты, входило в его обязанности. Но уж за порогом гостиницы они сами себе хозяева… И все же он невольно думал: что может делать этот парень у них в Тигревиле среди ночи, когда все давно спят? Ему представлялась хрупкая изящная фигурка в лабиринте узких, исхлестанных бурей, скользких от грязи улочек, и он долго не мог выбросить из головы эту картинку; но постепенно, незаметно для себя направился в китайские дебри.

Кантен соскочил с кровати; спал он или нет, он сам хорошенько не понимал. Как поворачивается ключ в замке, он не слышал; гладь его забытья нарушили шквал и гром. В два прыжка он очутился у окна:

— Кто там?

Сад съежился под дождем, темной мыльной пеной клубился дикий виноград, шушукались, приникнув друг к другу, гортензии. Кантен грузно навалился на подоконник и глянул вниз — в левом крыле из-под деревянных щитов-ставней на окнах первого этажа пробивалась полоска света.

— Что случилось? — спросила Сюзанна.

— Это в кафе.

— Не ходи туда!

Кантен пожал плечами — в Китае он полтора года спал, поставив под дверь пустые консервные банки, чтобы не застали врасплох мятежники, которые запрыгивали в караулку с крыш соседних пагод. Он спокойно натянул брюки и пошел вниз, словно надо было прикрутить кран.

В темной столовой размытыми пятнами выделялась мебель, распахнутая дверь вела в ярко освещенное кафе. Никогда раньше Кантена так не коробила украшавшая зал пестрая дребедень. Натюрморты с окровавленной дичью первыми хлестали по глазам, потом взгляд натыкался на застывших в полете над кассой птиц. В одном углу лежал на боку деревенский шкаф, когда-то, видимо, служивший стойкой, а ныне выглядевший как бред пьяного барышника; на пыльной доске еще торчали, точно призраки, бутылки-муляжи. У самого входа — чащоба вешалок с густо сплетенными голыми сучьями.

Габриель Фуке сидел за столиком, уткнувшись щекой в согнутый локоть. Первое, что увидел Кантен, было его мертвенно-бледное, мокрое лицо. Молодой человек словно держал голову под мышкой. Перед ним стояло ведерко для шампанского, которое он выволок из-за серванта, и выстроился в ряд полный комплект питейной посуды: от пивной кружки до стопки-наперстка и несколько рекламных картонных бутылок, одна из которых опрокинулась и свалила тонкий фужер и пузатую рюмку. К счастью, настоящие напитки были заперты на задней половине в сейфе, шифр от которого знала только Сюзанна.

— Привет, папаша!

Кантен еще с порога учуял знакомый запах, и голос такой тоже был ему знаком.

— Давно вы тут, месье Фуке?

Фуке распрямился, посмотрел по сторонам. Ему явно стоило большого труда сосредоточиться. У него стало совсем другое лицо, как на смазанной фотографии. Словно аппарат во время съемки дернулся, но залихватская поза сохранилась.

— Присядь-ка на минутку, — сказал он.

Но Кантен подошел к входной двери и накинул щеколду.

— А где мой ключ? — мягко спросил он, не оборачиваясь.

На улице был потоп, мостовую занесло песком, по обоим тротуарам стекали вниз, к дамбе, мутные желтые ручьи.

— На что мне твой ключ? — фыркнул Фуке. — Или я, по-твоему, еще такой маленький, что у меня и своего нет?

Кантен заметил, что он весь в грязи, а на рубашке кровь.

— Что с вами случилось? Вы валялись на земле?

— Подрался с одним цыганом.

— Где это?

— На улице Муль.

— Должно быть, у Эно?

— Не помню.

— Тут нет цыган. А еще вы перелезли через решетку.

— Если б у меня был ключ, я бы не полез.

Кантен с ловкостью полицейского засунул руку в карман Фуке и вытащил ключ.

— Ну, месье Кантен! Так нечестно! — усмехнулся Фуке.

В теперешнем состоянии миловидность и субтильность только портили его и придавали ему какую-то ненатуральную, похожую на пристежной воротник, моложавость. Порок, пожирающий человека изнутри, заботится о том, чтобы жертва как можно дольше сохраняла обольстительный вид.

— Вы не хотите забинтовать рану? — спросил Кантен.

— Не валяй дурака, давай лучше выпьем!

— Спасибо, но кафе закрыто.

— А это тоже закрыто? — Фуке извлек из кармана вельветовых штанов плоскую бутылку и наполнил две рюмки. — Махнем, папаша?

— Я не пью.

— Так я и поверил! Ты свою физиономию в зеркале видал?

— Что поделаешь, такое уж у меня лицо.

Фуке окинул его оценивающим взглядом и заключил:

— Ну да, в твоем возрасте уже не меняются… Все задубело… Кстати, ты не обижаешься, что я зову тебя папашей?

— Разумеется, нет, месье Фуке. Завтра вы все это забудете. А сейчас вам лучше пойти спать.

— Ты пойми, раз я хозяйский сын — а иначе с чего бы я к тебе заявился? — значит, ты мой отец! Вот я и говорю: будем здоровы, папаша! — Он поднял рюмку, опрокинул ее в рот и страдальчески скривился. — А ты, значит, ни-ни?

— Кто вам продал спиртное? — спросил Кантен.

В нем закипала злость.

— Эно, — сказал Фуке и приложил палец к губам. — Но только молчок! Это моя тайна. Что ты на меня так смотришь?

— Ну хорошо, — сказал Кантен. — А теперь спать!

— Куда спешить — Прадо закрывается в семь! — изрек Фуке. — Клер нас не застанет… Ты был в Прадо?.. Ты вообще-то знаешь, что это такое?

— Парк, — ответил Кантен. — Парк и музей.

— Это вагон! — торжествующе сказал Фуке. — Мы с Клер только так и ездили. — Он встал, подошел к стенке и ковырнул ногтем приколотую кнопками картинку, сомнительное творение художника-дальтоника: птица, похожая на фазана, клюет зеленую чернику. — Вагон! Веласкес — поднявшиеся на дыбы лошади… Эль Греко — люди в полный рост, сорок лошадей, восемь людей… Понял? Мы с Клер всегда брали два билета в Прадо и могли фантазировать хоть сто лет… Ты ведь знаешь Клер?

— Нет, — машинально ответил Кантен. — Это ваша подруга?

— Ага, подруга. У нее-то есть свой ключ от дома.

— Это прекрасно, — вежливо сказал Кантен.

— Да уж конечно! Вот только она ушла и забрала его с собой… Послушай, как ты можешь отказываться выпить с человеком, у которого никогда не было своего ключа?!

— Не будем начинать все сначала, месье Фуке, — мягко сказал Кантен.

Ему разбередили душу лихое отчаяние Фуке, его бравада. Он помнил, как накатывало на него самого, да еще посильнее, еще похлеще.

— Когда мне раньше случалось крепко выпить, — сказал он, — я не горевал о ключах. Наоборот, шел куда глаза глядят и каким-то чудом оказывался в своей родной деревне, в Пикардии, под Бланжи. Может, тоже там какой-нибудь ключ потерял… Потом мне рассказывали, что я торчал на вокзале, у выхода на перрон, и искал своего отца. Останавливал пассажиров, приставал к ним с расспросами, ругался. Начисто забывал, что отец-то умер, когда я был грудной. Я даже не знаю толком, как он выглядел. Да и сына своего не видал… — прибавил он почти шепотом. — На другой день знакомые железнодорожники давали мне взаймы денег на обратную дорогу, и я возвращался сюда, ничего не помнящий, но почти счастливый. Это мне напоминает обезьян, которые на Востоке, я сам видел, забредают иногда в города. Когда становится слишком холодно или их набирается слишком много, местные жители нанимают в складчину поезд и отправляют их назад, в джунгли… Только мне в дороге всегда бывало очень одиноко…