Вспять

Между нижним рядом ящиков и полом — пусто2ты. Там когда-то жили мыши. Или мышь. Но ее (или их) поймали. Мышеловкой. На бурую, грязную шкварку. Мышь позарилась на эту гадость — мышеловка громко щелкнула. А мышь — не успела пискнуть. Переломанной шеей даже хрустнуть не успела. Но это было так давно, что и запаха мышиного не осталось. Только воспоминания о запахе.

Зато был другой запах. Главный запах. Запашище. И при этом такой легкий-легкий, еле уловимый, совсем не духан. И не душок. А чуть-чуть чужой запах, не для нас чужой, а для всей квартиры. Скорее квартира была нам чужее, а запах этот — роднее. Его, наверное, перенесли из другой квартиры, а в ту другую квартиру — из дома, куда меня впервые внесли закрученного в пеленки. Запах не старины. А меня. Нас. Когда мы другие были. Я был. И не был. Но скорее — был, хоть и не совсем я.

А самый квартирный, самый общий запах был в прихожей. И в коридоре. То есть его там вообще не было. Точнее — мы его не ощущали вовсе. А гости — те точно ощущали, но не говорили. Неприлично ведь говорить, что в квартире чем-то пахнет, даже если ничем плохим и не пахнет. Всегда так: сидишь дома и не чувствуешь, как твоя комната пахнет. Не пахнет как будто. А пойдешь в гости — там пахнет. В каждой квартире — по-своему. В каждой. У кого-то мыши. У кого-то лекарства. Или сушеные травы. Или зверь какой живет. Или просто — пахнет и все тут. И так интересно вокруг. И страшновато: неизвестно, из какого угла кто на тебя высыплется, из какой щели кто выхромает. А у себя дома, как вошел, все ясно.

В прихожей — не только запах. Там еще в шкафу, который зовется антресоль, совсем ничего не ясно. Тоже загадочно, почти как в гостях. Хоть в нем и два отделения. В левом, узком, одна дверь. И много полок. А на них старые подушки. Таракан спит. И два пылесоса. Даже три. Самый старый — серый, куполообразный, с ручкой как у чайника. Он тяжелый страшно. Густо и всепроникающе гудит. И нагревается так, что на нем хоть блины жарь. Второй — тоже пылесос. И в форме ракеты. Он сипло пищит и слабо засасывает пыль. Поэтому он и оказался на пенсии. По инвалидности. Наконец, третий пылесос, красный и тумбообразный, с черным чехлом, был самым жизнеспособным и трудолюбивым. И самым молодым. Но тоже старым. И во всех трех пылесосах таилась пыль. Домашняя пыль. Входишь в квартиру, рядом с тобой тут же три средоточия пыли. Три стражника. Или один, но трехголовый. Процеживающий сквозь три пасти квартирный воздух.

В соседнем шкафу антресоли — старая обувь. Горы старой обуви. С чьей подошвы давно слетела на пол или, взметнувшись, осела на стенах и потолке прихожей пыль уличная. Много ее на подошвах новой обуви, преуспевшей в но2ске. И просто на полу — много. Она врывается через двойную дверь, а там — пыль домашняя. Вот настанет день — и не будет никакой домашней пыли! Завалит ее кусками земли, частицами гор. Потому что горы — они растут. Иногда очень сильно растут. Так, что земля трясется. И дома рушатся. Только стена, обклеенная домашними обоями, предстанет взглядам прохожих. Будет обдуваться ветрами. Заливаться дождем. Если останутся ветры и дождь. Если прохожие останутся.

И тогда с верхних — верхних самых — полок антресоли повалятся банки. Стеклянные. К лету пустые. А потом — полные. Вареньем. Соленьем. Маринадом. Варенье из урюка — самое ходовое, наиболее вероятное содержимое банок. И желудков. Ведра урюка перемывались в нашей ванне, чтобы затем вскрывать его, вынимать пухлую, заостренную с одного конца косточку, липкую, в мякоти. Тазы очищенных мясистых скорлупок, засыпанных сахаром и пустивших сок, долго варились и пенились. Пока не превращались в янтарные бляшки, густо-густо сидящие в тягучем янтарном сиропе. Иногда вместе с урючными половинками в сиропе плавали сушеные ядрышки из урюковых же косточек.

Так варился только плотный, слегка недозревший урюк. Хорошо созревший и даже перезревший — вываривался до состояния повидла. И тоже закатывался в банки.

Варенье персиковое (и персиковое повидло), варенье вишневое (с косточками и без, с сахаром или без сахара, к чаю и в пироги), варенье из желтой черешни, из айвы — с кусочками апельсиновой цедры, варенье грушевое, клубничное, малиновое (темное и густое, приготовленное как обычное варенье, и ярко-алое — прокипяченная малина с сахаром), и редкие гости — варенье из инжира, варенье из черной смородины.

Из яблок обычно готовили разнообразные повидла: из разных сортов, с разной сахаристостью, разным помолом: что-то пропускали через мясорубку, что-то перетирали через терку.

И еще — компоты: яблочные, грушевые, вишневые, наконец, смешанные.

Банки со сладостями — трех-, двух-, пол-литровые и литровые — заполняли самый верх прихожей. И мало кто догадывался, входя, какие богатства скрывают невзрачные желтые дверцы.

Конечно, соленья — это не такое богатство. Может, совсем даже не богатство. Но и его было вдоволь. Так же ведра огурцов купались в ванне, прежде чем с перцем (кусочками красного и шариками черного), с чесноком, зонтиками укропа, пучками гвоздики и кучей всяких пряностей закатывали их в пузатые банки. Вместе с огурцами (и отдельно) бок о бок мариновались продолговатые помидорчики и бледные патиссоны. И не просто так укладывались они в банки, а в строго установленном порядке, чтоб как можно меньше свободного места им оставалось, чтоб и пошевельнуться не смогли!

Конечно, далеко от варенья по своей ценности отстояла какая-нибудь баклажановая икра, но ведь и она производилась у нас в огромных количествах. Правда, я ее не ел. И много чего не ел. Например, вишневое варенье, которого тоже всегда было много. И вишню вообще. Какое-то она вызывала во мне отвращение. А черешня, несмотря на их похожесть, — нет, не вызывала. И хорошо, что еще из хурмы никакого мы варенья не варили. Это было бы для меня большое мученье. Самый страшный, самый нелюбимый мой фрукт — это хурма. Даже внешний вид отталкивает, особенно сочетание ярко-рыжей или потемневшей оранжевой кожицы с разлапистой плодоножкой! В самом виде хурмы было что-то развратное, что-то дикое и животное. Не говоря уже о развратном ее вкусе (однажды меня таки заставили ее попробовать, но только однажды). Единственным, с чем я мирился в хурме, были ее косточки. Но сухие и нелипкие. А только что выгрызенные кем-нибудь из мякоти, они вызывали у меня приступы тошноты.

Надо на обои почаще глядеть, чтобы не тошнило. Следить за их повторяющимся рисунком: черточками, цветочками, зигзагами, розетками, точечками… За пятнами человечьей крови. От убитых комаров. Это в жилых комнатах. А в прихожей обои были клеенчатые. Изображали темную кирпичную кладку, а на ней — горящие свечные светильники. Нарисованные, конечно. Много-много свечей — от пола до потолка. И зачем столько светильников?

Так вот, интереснее всего — рассматривать «кирпичики», их «узор». Вроде ничего там нет, беспорядочные пятна, а вглядишься — и начнут вырисовываться искореженные пещеры, а в них из темноты выступают разные рожи: добрый череп с бородой, хохочущая старуха с длинным крючковатым носом и провалившимися щеками, пятиногие собачки, конские головы, скрюченные ладони.

А как выйдешь за двойную дверь (сперва за деревянную, обитую рифлеными досочками, затем — за железную), как выйдешь, так там никаких тебе обоев. Первый этаж подъезда. Серые бетонные стены. Двери лифта. Двери в две квартиры. Шесть ступенек. Ровно шесть. Ведут от входа в подъезд ко входу в нашу квартиру. Дверь в дверь. Два раза по три.

Два раза рыжий кот оказывался в ничейном пространстве подъезда. И забирался на верхние этажи. Пешком по серым бетонным ступеням.

Дверь в подъезд — на замке. Когда кто звонит снаружи, перед подъездной дверью, мы выглядываем в окно маленькой комнаты, бабушкиной. И смотрим — кто. А вдруг воры? Иногда кто-то звонил ночью. Родители выскакивали, заглядывали за штору: кто? Никого. Или есть кто-то? Тогда надо одеялом с головой накрыться: лучше всего от воров помогает. Никого? Или — они? А звонит кто-то перед внутренней дверью. Днем, когда страшнее. Смотришь в глазок — темные щеки там. И говорят: «Открывай». Я не открываю. Прислонюсь к двери и молчу. Стучатся. «Открой — тебе говорят». А потом — молчат за дверью. Бывает такое. Позвонили — и молча стоят. Дальше — вообще рукой глазок прикрывают. Это разве воры? Что у нас красть-то? Разве убить кого.