Вспять

Из крана, что у двойной кухонной мойки, вода шла белая, как молоко. Это она процеживалась сквозь ситечко в самом носике, а то, не дай бог, какие-нибудь крупные звери просочатся на кухню — и в суп. Или в тот же чай.

Через всю кухню тянутся веревки — от двери до двери. Когда на них сушится белье до пола: простыни, пододеяльники или целые занавески, — ходишь по кухне, как по белому влажному лабиринту. И выходишь на балкон, тот, что завален увядшей морковкой и свеклой, где на темных полках пылятся пустые бутылки и банки, где мумии тараканов, зеленый свет сквозь виноградник на окне, и перегородка, а за ней — вторая половина балкона, с кактусами, выходящая в зал. А на этой половинке — заброшенный кот. Игрушечный, мягкий. И тоже рыжий, как тот, который живой. Но игрушечный, он ходить не может, он от рождения сплющен спереди и сзади, лапы без пальцев, ноги вместе, руки врозь, пришитый розовый носик, пришитые глазки. Его когда-то любили. Ему даже операцию делали — вшивали колесико от конструктора, вкалывали шприцами мамины духи, разбавленные водичкой.

Куда подевались остальные игрушки — непонятно. Кажется, совсем ненадолго оставили их, а как спохватились — нет ничего. Раздарились, растерялись, расползлись, раскрошились, рассыпались… Два мальчика играли-играли и вдруг перестали. Один, который постарше, мечтал стать великим ученым, а потом великим поэтом, играл только в те игры, где можно было быть самым-самым главным, каким-нибудь правителем-мудрецом, хозяином острова, начальником страны. Второй, который помладше, был верным и благородным полководцем. А если правитель-мудрец оказывался несправедливым, угнетал свой народ, мучал животных, то храбрый полководец свергал начальника страны, а потом снова делал его хозяином острова, когда тот произносил волшебное заклинание: «Я-бо-льше-та-кне-бу-ду-у-у-у-у!» До того доигрались, что больше и не было.

Островом служил ковер в зале. Окияном — лакированный деревянный пол. На острове были горы и холмы — перевернутые ведра и тазы, накрытые лесами — большими зелеными тряпками. На острове были озера — тарелки с водой. Были огороды — желтые, ребристые подстилки со стульев. И город свой был. Я сделал для него главный домик, чтобы в домике жил самый-самый главный, домик из картона, размером с кирпич, обклеен снаружи песком, изнутри — обоями. И жило на том острове много разных народов, в основном звери, маленькие пластмассовые звери. Главным у них числился свинюшка, а остальные — просто звери: серый гладкий бык, грубый бык, корова, лось, олениха с олененком, жираф, лев, тапир, зеленый резиновый бегемотик, который тоже мог быть главным, зубр, пантера, стройная лошадь, тяжеловоз, маленькие белые козы и овцы и разные серо-зеленые динозаврики. Коза иногда захватывала власть на острове, тогда все шло хуже некуда и козу свергали.

Еще были динозавры большие и резиновые и один резиновый крокодил с постоянно загнутым хвостом. Многие поколения врачей острова безуспешно пытались ему хвост разогнуть. А какой-нибудь далекий остров в окияне населяли большие и черные первобытные люди: кто с дубинкой, кто с копьем, кто с каменным топором или ножом, все в звериных шкурах и диких позах. Приплывали они на остров и крушили все подряд. Но, как всегда, на помощь приходил смелый полководец, робот-трансформер или желтый резиновый черт. Первобытные люди все сразу сдавались и отпускали из плена правителя-ученого, чтоб он спокойно правил себе в городе. А город был портовый.

А могло и не быть города. Тогда вместо него вырастал огромный замок из книг. В ход шли и собрания сочинений, и тома избранного — добротный строительный материал, тяжелые мрачные плиты. Замок населяли тоже звери. И один непредсказуемыйпризрачный зверь — белый хомяк с красными глазами по имени Хуан-Мануэль.

А на кухне самым многочисленным зверем все же оставался таракан. Сколько его ни трави, все равно размножится. Что только против тараканов не придумывали! И ядовитые мелки, и яичные шарики с борной кислотой, и даже бутылки из-под пива. И вот — на расчерченном мелками полу тараканы играли в классики, борными желтками гоняли в футбол, а пустые бутылки сдавали в обмен на полные.

Еще у нас на кухне обитали птицы. Последним из них умер Гоша-попугай. Чуть раньше — Рита-канарейка. Ей было так одиноко, вот она и забыла, что не кенар она, что петь не может, — и запела. А потом взяла и вылетела из клетки — и рыжий кот свернул ей голову. Но съесть Риту-канарейку мы ему не дали.

Еще были щеглы. Целая пара. Но они совсем умерли. Потому что были пойманные, вольные, и не могли они долго в клетке жить. А так жили себе вместе с Ритой-канарейкой. И остались безымянными. Риту-канарейку любил Гоша-попугай. Но детей у них так и не получилось. Старый, наверное, был Гоша-попугай. И трех жен-попугаих убил. А четвертая попугаиха, бело-голубая Мария, чуть его самого не заклевала. Она жирная была, съедала весь корм и гоняла Гошу-попугая по заваленной просяной шелухой и грязью клетке. Но Гоша-попугай и ее любил. Синий, почти фиолетовый, он был инвалидом. Мы ему случайно крыло прищемили ящиком письменного стола. Сначала думали, насмерть защемили птицу, так жалобно он верещал и барахтался, но потом оказалось — только крыло сломано. Долго он потом летать не мог. Да и летал-то с трудом. С одышкой. И крыло за собой волочил, когда приземлялся. Зато ласковый был какой! Всех любил. Когда совсем без жены оставался, то мы его приманивали желтыми игрушечными цыплятами. Или желтыми яблоками. У него покойные три попугаихи как раз желтого цвета были. Вот он и ухаживал за игрушками. И за яблоками. Кормил их даже. Чирикал им что-то на ухо.

Гоша-попугай в эту квартиру вместе с нами вселился. Из другой квартиры. В ту другую принесли его в бумажном пакете с дырочкой. Чтобы дышал. Вместе с первой своей попугаихой. Ее потом в унитаз спустили мертвую.

И черепах нам в ту квартиру приносили. Маленьких. Двух. По черепахе на брата. Свою назвал я Жемчуг. Как зубную пасту. Очень красивое слово было — «жемчуг». Но черепахи как-то быстро заболели желтухой и исчезли куда-то. Не стало их. А до этого — были они какое-то время. А еще раньше — опять не было их.

И кролика нам напрокат давали в ту, прежнюю, квартиру. Мама с работы живого принесла! В пакете с травой, тихого такого, ниже той травы. Жил он у нас на балконе, на пятом этаже, а под балконом, в прохладных арыках, пупырчатые жабы воспевали красоту фонарного света. И жил кролик на балконе в загончике из раскладушки. Но недолго. Не выдержал общения с нами. Хвать его за хвостик — и потащили!.. А он, как шкурка какая-нибудь, раскорячится. И еще на кухне под столом какал. А мы все гадали: то ли это действительно кролик накакал, то ли это старая слепая бабушкина сестра нароняла вишневых косточек? Из варенья.

Так и вернули кролика. Пока целый и невредимый оставался.

В той квартире я был маленький. Купался вместе с братом в одной ванне с марганцовкой. Ел ватрушки, зеленый борщ и детское питание, жиденькую такую, жиденькую кашку. Болел ветрянкой и ходил весь пятнистый. Спал в железной кроватке с решеткой. Бил и кусал брата. Папа стриг нас алюминиевыми ножницами. И боялся я. Очень боялся, когда во дворе, куда выходили окна спальни, шла свадьба. Аборигены пустыни, гор и города так женились. Днем и ночью. И вечером еще. Двор хоть и большой был, а со всех сторон окружали его девятиэтажные дома. И как начнут во дворе в музыку играть — так словно это у тебя в кроватке, за железными прутьями женятся. Говорят, у них там барана резали. Ревут их длиннющие трубы, а кажется, что это баран тот кричит, которого изо всех сил режут. А они все ревут — и не режется никак баран. А без этого — никак нельзя жениться.

По квартирам ночью ходил бабайка — из тех, кто барана зарезал. Он ходил с мешком и забирал детей, которые не спали ночью, плохо кушали и капризничали. У этого старого бабая была седая борода, мягкие уши и лысая башка — дай пирожка тряпкой обмотана.

В той квартире я однажды очнулся — и больше не пропадал никуда. Это вроде как из глубокой глубины вынырнуть. Навсегда! До этого только глотки воздуха делал, а тут — ррраз! и все… Как будто в темной темноте раньше ползал — и вдруг весь вышел на свет — а тебя братец в распашонках, с соской во рту за волосы — и об пол, об пол головой. За то, что желтого игрушечного цыпленка отнял, того, который потом женой Гоши-попугая стал. За то, что погремушкой не дал досыта нагреметься. И кубики по ковру рассыпаны…