Бородинская мадонна

Слева густые толпы наших, волна за волной, шли на этот самый холм.

Вся вершина холма была окутана синим дымом, как жерло Везувия, сквозь густую тучу сверкало пламя орудийных выстрелов, а через несколько мгновений докатывался утробный рокот. Ружейные выстрелы трещали непрерывно над всей поверхностью огромной равнины, как сучья костра, разведенного для потехи каким-то жестоким великаном в человеческом муравейнике.

Постепенно редея и теряя правильные очертания, колонны французов доходили до подножия кургана, а затем, словно передумав, возвращались обратно, но уже не рядами, а бесформенными кучами.

Мертвых тел издалека не было заметно.

С другой стороны, на ровном пшеничном поле, стояло огромное русское каре, которое пытались рассеять наши кирасиры. Лавина всадников в сияющих латах строилась в низине и, после ясного сигнала рожка, трогалась шагом, постепенно набирая скорость до бешеного галопа.

Казалось, что сейчас эта стальная волна прокатится над четырехугольником русской пехоты и снесет его с поверхности поля, но в каких-нибудь нескольких лошадиных прыжках до ближайшего фаса по каре словно пробегал электрический разряд, оно окутывалось дымом, и до нас долетал долгий дробный раскат.

Сквозь оседающий дым было видно, как всадники разделяются на несколько языков и обтекают каре, не смея к нему приблизиться. Иные же, потеряв управление, попадают в самую гущу пехотинцев, тут же облепляющих их подобно муравьям. Выстрелы из каре сверкали почти непрерывно, но уже без системы, а как попало. Кирасиры, лишенные строя, скакали по полю в разные стороны, наталкиваясь друг на друга или налетая на горстки солдат, отбившихся от кучи. Да и само каре уже представляло собой не правильный четырехугольник, а какую-то овальную толпу, непрерывно меняющую очертания.

Наскоки конников становились все более вялыми, а местами русские воины даже дерзали выскакивать навстречу и метать свои ружья в коней, наподобие дротиков. Постепенно побоище стихало, поредевшие латники возвращались в исходное место и менялись со свежими эскадронами для новой атаки, а русские устанавливали новый четырехугольник, все менее густой.

Солнечные блики вспыхивали на латах и штыках, выстрелы сверкали оранжевым пламенем сквозь голубоватый дым, трещали барабаны, гудели копыта, сигналили трубы… Наблюдать все это со стороны было не страшно, а скорее волнующе. Сердце колотилось в груди; мне бы хотелось самому проскакать по полю с обнаженной саблей или броситься на вражеский редут со штыком наперевес… если бы меня при этом не убили. Я понял наконец, за что некоторые военные так любят войну. И в особенности, за что её любят генералы, которые, как правило, наблюдают за сражением с безопасного расстояния, как наблюдал я. А все остальное время подвергаются таким неприятностям, которые сравнимы с трудностями туристической поездки и, пожалуй, даже приятны для разнообразия.

– Мой муж был тоже генерал, – возразила Маргарита, впервые упоминая

Александра в прошедшем времени. – Очевидный свидетель рассказывал, что во время атаки он взял знамя и пошел впереди батальона. В это время на его месте взлетел столб земли и огня. И с тех пор его не видели ни живым, ни мертвым.

– Pardon, madame, – сказал Ион.

С той стороны, где стояло, а теперь лежало русское каре, вокруг которого носились, а теперь распластались люди на огромных конях, в сияющих латах и шлемах с конскими хвостами, поднялся косой черный столб дыма и пополз омерзительный запашок жженого мяса. Маргарита достала из бархатного мешочка флакон с нюхательной солью.

– Вы верите в предопределение? – спросил Ион.

– В моем положении трудно в него не верить, – отвечала Маргарита. -

Мне остается верить или умереть.

– Странно, что меня тот же самый ход событий привел к обратному выводу, – сказал Ион. – Я уверен, что жизнь – не более чем цепь нелепых, бессмысленных случайностей. Клянусь вам, что за секунду до того, как со мною случилось несчастье, я не чувствовал ровным счетом ничего – никакого предчувствия, никакого предзнаменования, ничего. В памяти осталась только бодрость молодого, здорового тела, приятное волнение от близкой опасности и гигантское облегчение от того, что лично мне ничего не грозит – по крайней мере, сегодня. Человеку не дано знать, что с ним будет через мгновение.

– Мне стало известно о моем несчастье по крайне мере за три месяца до войны, – возразила Маргарита. – Ранней весной этого года мы с мужем и сыном жили в нашем тульском поместье. Ночью я дурно спала, и под утро увидела сон, который меня напугал. Мне привиделось, что я жду лошадей на почтовой станции, в тесной комнате убогого вида, среди незнакомых людей. Вдруг в комнату заходит мой отец и ведет за руку повзрослевшего Николеньку. Мы остаемся одни, и отец говорит:

"Беда, Марго, Александр погиб в сражении". И очень разборчиво называет место битвы, какую-то деревню с окончанием…ино.

Утром я хотела записать этот кошемар и спросила мужа, известно ли ему какое-нибудь стратегическое селение под названием Смородино или

Дородино. Мы даже достали военную карту России, но не нашли на ней ничего похожего. А в последних числах августа, на почтовой станции по пути в Тверь, меня встретил мой отец с известием о генеральном сражении. Он сказал, что Александра нет среди живых и раненых, но тело его не найдено, и он, уповательно, попал в плен. Я сразу вспомнила и название деревни, где произошло сражение, и станцию, и самые обои комнаты из моего deja-vu.

– За лощиной в лесу стояли польские уланы, у которых почему-то всегда были с собою запасы вина на продажу, – продолжал Ион. – Нам было строго-настрого запрещено отлучаться со своих мест, но битва затягивалась, ни та, ни другая сторона, похоже, не собиралась поддаваться, и становилось скучновато. Ружья были составлены в пирамиды, кто-то сидел на траве, кто-то играл в кости, кто-то дремал за лафетом, и офицеры смотрели на это сквозь пальцы. Мы решили метнуть жребий, кому бежать к полякам за вином, я загадал орла, но передумал прежде, чем монета коснулась земли, и крикнул "решка". Мог ли я знать, что это мой смертный жребий?

Товарищи снабдили меня целой снизкой манерок, которую повесил я через плечо, и большим кавалерийским пистолетом, из которого в пору было застрелиться, если бы в лесу я попался русским егерям. Я набил карманы деньгами и побежал к лесу, громыхая своими погремушками, как прокаженный.

Когда мне объясняли путь к уланам, все казалось куда как просто. Но едва я потерял из вида наш табор, как все перепуталось. Тропинка раздвоилась, я, как обычно, выбрал правое направление, ушел черт знает куда и замешался в толпу французских пехотинцев, возвращавшихся после атаки для замены свежими войсками. Вблизи эти солдатики, которые так красиво маневрировали по равнине, выглядели довольно убого. Их красивые мундиры были изорваны и запачканы, киверы продавлены, лица покрыты копотью, руки забрызганы кровью.

Многие хромали, стонали и держались за раненые места. Но больше всего меня поразило выражение их лиц – одинаковое почти у всех. Всем было ужасно весело. Таковы французы! Получив отсрочку смерти на какой-нибудь час, они радуются, словно перед ними вечность.

– Товарищ! – обратился я к гренадеру с оторванными пальцами, который рассказывал что-то смешное своему спутнику, несшему за него ружье, и буквально смеялся сквозь слезы. – Товарищ, не знаешь ли ты, где здесь уланский полк?

– О да, я знаю, где уланский полк, – отвечал француз. – Он уже в

Аду, и ты, дружок, отправишься за ним, если будешь здесь отираться.

В это время в воздухе раздалось плотное короткое жужжание, меня обдало жаром, и земля подпрыгнула от мощного удара. Шагах в пяти от меня упало ядро.

– Иван уже соскучился, но теперь ему придется развлекаться с другими, – сказал гренадер, показывая изуродованную руку.

До меня дошло, что меня чуть не убили. В меня стреляли из пушки, и я остался жив лишь потому, что заговорил с гренадером и не сделал нескольких шагов до того места, куда ударило ядро. И я буквально увидел перед глазами, как русский артиллерист, сделавший этот выстрел, заряжает свою пушку и наводит прицел, чтобы на этот раз уже не промахнуться. Он подносит фитиль к затравке, и, если я останусь на месте ещё хоть мгновение, следующее ядро угодит точно в меня.