Гаранфил

Он протянул букет Гаранфил, она покраснела, замешкалась, спрятала за цветы вспыхнувшее от смущения лицо.

«Ай да Гюллибеим, вот это сваха! Интересно, где разыскала такую красавицу? Никогда в жизни не встречал таких… Разве только в кино. И все-таки… Все-таки… не сойти ему с этого места — где-то видел он эти пушистые прядки над маленькими розоватыми ушами, большие, в густых загибающихся ресницах глаза, нежный яркий рот… Где? Надо вспомнить, иначе не будет покоя… А вдруг не пойдет за меня?» — подумал он с тревогой, уже чувствуя, что не отступится, просто не сможет уже теперь представить, как кто-то другой, пусть молодой, пусть красивый, отнимет у него Гаранфил…

— Вы что-то сказали? Извините. Цветы? Ну что вы, не стоит. Мне сказали, что вас зовут Гаранфил — «гвоздика», и я купил все свежие гвоздики, какие нашел. Их место рядом с вами, самой лучшей в мире гвоздикой.

Он говорил, говорил, сам удивляясь своему красноречию, а память шарила, высвечивала в непостижимых своих запасниках, перебирая поблекшие от времени впечатления, случайные знакомства, промелькнувшие лица.

«Вспомнил!»

— Стакан чая? Если можно, с удовольствием, — он покосился на присмиревшую от удивления Гюллибеим и вытер платком вспотевшее лицо: «Глупая, думала, я по-культурному говорить не могу? С этой девочкой так надо: „извините — пожалуйста“… Моя будет, моя. Если надо для этого соловьем петь — запою. Да, да, это она, он узнал. Но как расцвела! Одеть ее надо, драгоценностями украсить. Все сделаю, ничего не пожалею. Она!..»

Года два назад это было. В сентябре 41-го. Помнится, он вышел с хлебозавода, заспешил от проходной. Не сразу заметил, что кто-то легко семенит рядом.

— Дядя, вы не продадите хлеб?

Магеррам прямо обмер тогда от страха. «Откуда знает?»

— Девочка, с чего ты взяла, что у меня есть хлеб?

— Я… Я по запаху, как только вы вышли. — Она сжала бледные, посиневшие от холода пальцы. — Я очень прошу, дядя.

Недоверчивый, подозрительный Магеррам почему-то сразу поверил ей. На ловушку было не похоже: ни рядом, ни на противоположной стороне улицы никого не было. Время голодное, люди чуют запах хлеба на расстоянии, до тошноты, до обморока, говорят, доводит их этот запах.

Он вытащил из-за пазухи еще теплый «кирпичик» и протянул девочке.

— Ой, белый! — Она вытянула из карманчика заранее приготовленные деньги. — Вот здесь сто рублей! — Сорвала с головы платок, укутала хлеб (наверное, чтоб теплым донести) и побежала к трамвайной остановке, легконогая, тоненькая. — Большое спасибо, дядя! — крикнула уже издали.

Да, да, это была она, он узнал. Похоже, забыла, не помнит. Да где ей вспомнить, она тогда не на него, на хлеб смотрела.

Прихлебывая чай, рассеянно прислушиваясь к негромкому разговору женщин, он видел только Гаранфил. Смотрел, как она ставит цветы в вазу, как закладывает за уши выбивающиеся пряди, нервно покручивает кончики длиннющих кос, как ловко и вовремя берет у Гюллибеим пустой стакан, чтоб налить свежий чай… Мягкая, кроткая. Глаз у него наметанный. Из такой как из теста — лепи что хочешь. Украшением дома будет…

Он вдруг поймал ее взгляд и похолодел — она смотрела на его спину. Вжался в стул, пряча горб, расстегнул пиджак.

— Жарковато у вас. Нам, пожалуй, пора. Хозяева, наверное устали.

Бильгеис посмотрела на дочь.

— Нет, нет, мы не устали, — тихо сказала Гаранфил. — Посидите. Налить вам еще стаканчик?

— Пожалуйста. Вы так вкусно умеете заваривать чай.

«Ты будешь заваривать мне чай до конца моей жизни. Только бы… Только бы не случилось так, чтоб пришлось мне, не дай бог, пожалеть».

Но пожалеть ему ни о чем не пришлось.

Он убедился в мудрости сделанного выбора вскоре после свадьбы. Гаранфил с первых же дней, как говорится, была у него на ладони, и, осторожно сгибая-разжимая пальцы, Магеррам будто из мякиша лепил податливый характер своей жены. В первые дни она еще говорила о вечерней школе, о работе.

«Женщина не должна работать. Люди скажут: „Магеррам не может прокормить жену. Подумай сама“».

Она думала, но за красивым ее лбом все ленивей ворочались мысли, отвлекал свой трехкомнатный дом с пристройками, садом, где она развела цветочные клумбы, небольшой загон для кур.

После рождения второй дочери Гаранфил взбунтовалась — хватит детей. Руки отнимаются, света не вижу с пеленками, кормлением.

«Дети — опора семьи, — подумав, возразил Магеррам. — Чем больше детей, тем крепче семья. Вот ты была одна, разве хорошо? Ни брата, ни сестры. Мать дня без тебя не может. А знаешь что? Вот появится третий, скажи, пусть к нам перебирается. Что ей одной в пустых комнатах?..»

И снова подумала, повздыхала Гаранфил, подивилась рассудительности мужа — прав Магеррам. Разве не завидовала она подружкам, у кого по нескольку братьев и сестер?.. Ей даже легче жить стало, постепенно привыкая к исключительному праву Магеррама решать за двоих.

«Женщина всюду должна ходить только с мужем», — изрекал Магеррам, и жена все реже выбиралась за пределы высокого каменного забора.

«У женщины не должно быть подруг или знакомых на стороне. Я советую тебе… Знаешь, люди любопытны, завистливы. Зачем нам чужие глаза в доме?»

Гаранфил и сама не заметила, как растеряла всех школьных подруг, даже ту, единственную, которой поверяла все свои секреты; Марьям уже кончает педагогический. Когда-то вместе мечтали учить детей. Вспомнив об этом, Гаранфил подходила к книжной полке, вяло перебирала стопку книг, захваченных из дома. Что-то обидное шевелилось в душе… Вот уже почти год, как ни разу не позвонила Марьям, не спросила — как она? Кого родила? Что нового? Выходит, и тут прав Магеррам. Никого ближе него не осталось рядом. Что Марьям? Ни мужа, ни детей. Ей не понять семейной жизни, да и Гаранфил уже в последние встречи было не очень-то интересно с ней.

Так и жила Гаранфил, как в приятной полудреме, не утруждая себя ни сомнениями, ни желанием как-то изменить жизнь. Все решал Магеррам. Под крылом Бильгеис подрастали уже четверо внучат, особых хлопот дети не доставляли Гаранфил. Мать купала их, стирала пеленки, подносила к ее груди, крутилась как белка в колесе. Магеррам иногда посмеивался:

— Кто мать этим детям? Ты, Гаранфил, или Бильгеис-хала?

Гаранфил улыбалась ему томной, усталой улыбкой — холеная, ясноглазая, чуть отяжелевшая после четвертого ребенка. И волосы она теперь по-женски скалывала в тяжелый узел, сзади на длинной смуглой шее курчавились колечки волос.

Но случалось, находило на Магеррама странное беспокойство. Вот вроде все, как хотел, сложилось; за несколько прожитых лет ни разу не усомнился он в счастливой своей женитьбе, — мягким, ровным светом лучились глаза ласковой Гаранфил; она быстро вникла в его привычки, его маленькие слабости, легко, без ожидаемого сопротивления покорилась ему, как главе дома. Безоговорочно приняла главное его правило: «Наш дом — наша крепость» — и как-то без сожаления рассталась с той жизнью, что кипела за стенами этой выстроенной им цитадели.

Но почему иногда ему делалось нехорошо от ее непротивления, от легкости, с которой она во всем соглашалась с ним? Ему казалось, что рядом с ним живет, спит, улыбается, рожает детей, готовит какая-то ненастоящая Гаранфил. Настоящая дремлет, бездумно прислушиваясь к шелесту листвы за окном, и если однажды проснется…

И еще эта диковинная красота ее… Ни годы, ни частая беременность, ни постоянная возня у плиты вроде и не коснулись ее. Недавно она простоволосая выскочила за ворота, чтоб напомнить ему о печенке — ей вдруг захотелось свежую печень, — и двое прохожих, чтоб у них глаза ослепли, остановились как вкопанные, глядя на нее.

В такие смутные дни Магерраму и на работе покоя не было, он срывался домой в неурочный час и, если калитку не сразу открывали, нервно колотил кулаками в обитую железом дверь. И потом, тяжело дыша, виновато вглядывался в невозмутимое, спокойное лицо жены.

А в остальном все было хорошо.