Попробуй угадай!

Жорж. Ну, уж лучше быть таким хулиганом, как я, чем таким психоаналитиком, как ты. Ошиблась, голубушка, этот номер не пройдет! Если бы ты мне вечно не ставила палки в колеса, я был бы совсем другим человеком. Вот тебе мой диагноз, кушай на здоровье! Мал я или велик, моя фамилия Рости, и другой не будет.

Эвелина. Будь добр, скажи мне хоть раз, как, каким образом, какими способами я ставила тебе палки в колеса? Окажи мне такую услугу, объясни – может, я тогда научусь не делать этого?

Жорж. Вот-вот, давай, валяй дурочку. Чего уж проще!

Эвелина. По-моему, проще всего ответить. Но, обрати внимание, ты этого не делаешь.

Жорж. А мне нечего отвечать.

Эвелина. Ну тогда нечего и меня упрекать.

Жорж молчит.

А ведь только что ты спел такой блестящий панегирик любви, браку и идеальной паре.

Жорж. Да, идеальной.

Эвелина. Твоему отцу и матери. Да, мы с тобой – совсем другое дело. Но я тут вовсе ни при чем. Ты всегда заводил интрижки направо и налево. Меня это обижало, но я не придавала им особого значения. Мы все еще были счастливы, а потом, в один прекрасный день, появилась эта дама. Будь откровенен со мной хоть один раз в жизни и признайся, что именно из-за нее все пошло вразброд между нами. Ты вынудил меня приспосабливаться к твоему новому образу жизни, к твоим развлечениям на стороне. Ты потребовал себе отдельную комнату, где время от времени ночуешь по каким-то непонятным соображениям приличий, обедаешь с нами не чаще одного раза в неделю, и, если бы не Фредерик, мне кажется, мы тебя и вовсе бы здесь не видели.

Жорж. Я люблю своего сына. У меня только он один и есть на свете.

Эвелина. Мы с Софи знаем это. Хочу тебе напомнить, что среди твоих детей есть еще Малышка. Правда, она девочка. И ты бесишься оттого, что мы трое тоже существуем, хочешь ты того или нет. Я тебе очень сочувствую, но факт остается фактом: мы существуем. Никуда не денешься: тебе придется с этим примириться. А еще ты бесишься оттого, что я принимаю ситуацию, которую ты создал, – мало того, я принимаю ее с улыбкой, чего ты совсем уж перенести не можешь. Тебе хочется, чтобы я протестовала, устраивала тебе сцены, – и тогда ты мог бы устраивать их мне, кричать, оправдывать себя в полный голос.

Жорж. Да мне вовсе незачем себя оправдывать! Я имею право жить как мне заблагорассудится. Я не из тех слюнтяев, которые, разлюбив жену, продолжают цепляться за ее юбку и изображать вместе с ней крепкую семью перед детьми, перед знакомыми, перед чертом, дьяволом. Зачем? Ну скажи мне, христа ради, зачем? За каким дьяволом мужчина должен испоганить свою жизнь, лишить себя радости, удовольствий, счастья, продолжая жить с женщиной, которую больше не любит?

Эвелина. Верно, незачем.

Жорж. Небось скажешь – из приличия? «Ах, что скажут матушка и сестрица»?

Эвелина. Я повторяю, незачем.

Жорж (с пеной у рта). А мне плевать на ваши приличия, поняла? И мне плевать на то, что скажут или подумают люди! Я человек свободный. Свободный и свободомыслящий!

Эвелина. Свободней и быть не может: ты делаешь все, что тебе угодно. Так чем же ты недоволен?

Жорж. Я хочу только одного: быть счастливым!

Эвелина. Так почему же ты не становишься им?

Жорж. Тебя не спросил!

Эвелина. Зато я тебя спрашиваю.

Жорж. Ну что ты ко мне привязалась?

Эвелина. Хорошо, я сама тебе и отвечу. У тебя совесть нечиста передо мной.

Жорж. Да ни капельки!

Эвелина. И я все пытаюсь найти этому причину.

Жорж. Ищи ее поближе к себе.

Эвелина. Если все дело во мне, тогда я тебя совершенно не понимаю. Ты обожаешь сына, у тебя есть любимая женщина, а здесь, в твоем доме – жена, которая предоставляет тебе полную свободу и никогда не упоминает о своей сопернице, да ей, впрочем, вполне на нее наплевать; и эта жена никогда ничего у тебя не просит, кроме разве сносного настроения – изредка и насколько это для тебя возможно. А ты в ответ на все это только кричишь, скандалишь и обращаешься со мной хуже чем с собакой.

Жорж. Я же тебе сказал, что я хулиган!

Эвелина. Ты несчастен, ты только мечтаешь о счастье, а на самом деле несчастен. Вот почему я хотела бы знать главное: любишь ли ты ее?

Жорж. По-моему, ты о ней никогда не говоришь?!

Эвелина. Я и не говорю о ней, я говорю о тебе. Любишь ты ее или нет?

Жорж пожимает плечами.

Вот в этом и кроется причина твоего несчастья: ты не способен любить ни одну женщину.

Жорж. Может, скажешь, я и тебя не любил?

Эвелина. Во всяком случае, сейчас ты меня ненавидишь. Тебе и самому это известно. Приходится признать очевидное.

Жорж. Когда ты кончишь измываться надо мной?…

Эвелина. Я вовсе не измываюсь над тобой. Я просто называю вещи своими именами. Пытаюсь во всем разобраться до конца. Ты меня ненавидишь, и я это знаю. Ты меня просто не выносишь.

Жорж. Вот это точно!

Эвелина. И однако, я все та же, что и раньше, в дни нашей юности, когда ты не просто «выносил» меня, но, осмелюсь напомнить, обожал меня. Ты преклонялся передо мной.

Жорж. Ну и что с того?

Эвелина. А отсюда напрашивается вывод: причина твоего несчастья не во мне, как тебе хотелось бы думать, а, скорее, в той, другой.

Жорж. Еще пара минут, и тебе удастся доказать, что именно ты мне необходима и что в глубине моего сердца я обожаю тебя и только тебя.

Эвелина. Мне было бы очень грустно, если бы это оказалось так, – просто не знаю, что бы я стала делать с твоим обожанием. В создавшейся ситуации меня больше устраивает твоя ненависть. В гневе ты по крайней мере иногда бываешь занятен и остроумен, а твое обожание смертельно скучно. Это не твой стиль.

Жорж. Тогда на что же ты жалуешься?

Эвелина. А я именно не жалуюсь, и это-то тебя и бесит. Вот что я и пытаюсь довести до твоего сознания. Ты возненавидел меня за то, что я тебя стесняю. А стесняю я тебя тем, что принимаю все как есть. Да и как, скажи пожалуйста, я могла бы поступать иначе?

Жорж. Ага, теперь все ясно!

Эвелина. Что тебе ясно?

Жорж. Ты – жертва!

Эвелина. Вовсе нет!

Жорж. Сейчас ты запоешь о том, что ты тоже обожаешь своего сына!

Эвелина. И что своих дочерей я тоже обожаю, если ты не против.

Жорж. Ну конечно, у нее дети, вот почему она «вынуждена» смириться со своим положением, она даже улыбается, разыгрывая бедную овечку, невинную очаровательную жертву, брошенную мужем – извергом и эгоистом, и все кругом жалеют ее и осуждают его. Старая песня, голубушка, надоело!

Эвелина. Мне казалось, ты безразличен к мнению окружающих.

Жорж. Да ну-у-у?!

Эвелина. Во всяком случае, мне в высшей степени наплевать на то, что говорят или думают кругом, уверяю тебя. И я ни в малейшей степени не чувствую себя жертвой.

Жорж. Еще чего не хватало! Да у тебя все есть. Ты можешь вытворять все что хочешь, встречаться с кем хочешь, принимать кого хочешь, спать с кем хочешь – и все с моего согласия и на мои денежки! Но ты ничего этого не делаешь. Ты сидишь тут как бедная родственница. И ты не «принимаешь» все как есть, нет, ты «покорно переносишь». Даже любовника не удосужилась завести!

Эвелина. Если бы я и завела или собиралась завести любовника, поверь, тебя бы я в известность не поставила. Даже чтобы облегчить тебе муки совести. Я презираю такой род сообщничества между мужем и женой. Но мы, кажется, говорили о свободе. Так вот, уверяю тебя, я себя чувствую свободной как никогда. Впрочем, этой свободой я обязана только себе. Я не знаю, что ты подразумеваешь под словами «бедная родственница», но ты как будто забыл, что я по профессии модельер, что я работаю весьма успешно и по этой причине полностью обеспечена материально, что избавляет меня от всяких комплексов по отношению к тебе. Я вовсе не чувствую себя «бедной родственницей», и я кормлю себя сама. Мало того, именно я вот уже пятнадцать лет плачу за работу Пюс.

Жорж. Которая пролезла в дом и водворилась здесь под тем предлогом, что она твоя кузина и что пятнадцать лет назад у Софи была скарлатина.