Сочинить детективчик

Очередное переиздание триллера вышло с одним именем на обложке — Эдварда Туполя. Незванский подал на издательство в суд, затеялась тяжба, которую с иронией комментировали московские таблоиды. Тяжбу Туполь в конце концов выиграл и даже опубликовал в «Комсомолке» статью «Я убил Незванского». Но это ему хотелось так думать. Не убил он Незванского, поезд ушел.

Из множества романов, которые Незванский выпустил в «Парнасе», он ни одного не написал сам. Четыре романа Леонтьев сделал за него один. Еще три — с Акимовым. Остальные — «негры» и даже бригады «негров». Тиражи были запредельные. Официально — по сто тысяч. А сколько на самом деле — этого никто не знал. «Неграм» Смоляницкий платил по полторы тысячи долларов за роман. Для времени после дефолта — по-божески. Сколько зарабатывал сам, можно было только гадать. Сколько отстегивал Незванскому за имя — неизвестно.

Незванский по-прежнему безвыездно жил в своем Гармиш-Партенкирхене, в Москве появлялся редко и мельком, чтобы уладить со Смоляницким финансовые дела. Леонтьев его никогда не видел. Да и никто не видел. С журналистами он не встречался, никаких интервью не давал — в отличие от Туполя, который поливал бывшего соавтора на каждом шагу. И это оказалось правильной тактикой: Туполь выглядел моськой, а Незванский невозмутимым слоном, слишком погруженным в свое творчество, чтобы обращать внимание на чье-то там тявканье. У него даже своего сайта в Интернете не было, на котором поклонники его таланта могли бы выражать свое восхищение.

Постепенно Леонтьев начал понимать, что нужно вырываться из этого заколдованного круга, делать имя себе. Роман «Без вести пропавший» давал для этого реальный шанс.

— Значит, он предложил отдать роман Незванскому, — повторил Леонтьев, с подозрением глядя на Акимова, который слишком уж увлеченно смаковал апельсиновый сок. — Ты сказал «нет»?

— Ну, сказал. Как мы и договорились.

— А он?

— Две.

— Что две?

— Сказал: две тысячи долларов за роман.

— А ты?

— Повторил: нет.

— А он?

— Ладно, три. Только для вас.

— Паша, не тяни, — попросил Леонтьев. — До чего доторговались?

— До четырех. Он сказал: это всЈ, больше не могу.

— И ты сказал «да»?

— Валерий Николаевич, не мотайте мне нервы на кулак! — взмолился Акимов. — Что я мог сказать? У меня за два месяца за квартиру не плачено. И вы не красной икрой завтракаете. Что-то не заметил я в вашем холодильнике красной икры. Баклажанную заметил, а красную почему-то нет. Четыре штуки — не баран накашлял. Мы можем залудить что-нибудь без аванса. Теперь уж точно для себя. Как я мог сказать «нет»?

Он вытащил из кармана шортов длинный узкий конверт:

— Вот. Все четыре. Заплатил сразу. Так что теперь? Я могу, конечно, завтра вернуть бабки и сказать, что вы не согласны…

Леонтьев молча отсчитал двадцать стодолларовых купюр, бросил их в ящик письменного стола, а конверт с оставшимися двумя тысячами вернул Паше.

— Ладно. Проехали. Что сделано, то сделано.

Принес из кухни бутылку «Смирновской», набуровил в стакан и выпил крупными глотками.

— Шести еще, между прочим, нет, — осуждающе напомнил Акимов.

Леонтьев занюхал водку рукавом, закурил и перевел на соавтора тяжелый взгляд.

— А на это, Паша, я вот что тебе скажу: иди ты на …!

Глава вторая. «ПОЛИЦИЯ НРАВОВ»

На следующий день Акимов позвонил Леонтьеву:

— Подойду?

— Завтра, — буркнул тот. — Сегодня занят.

И бросил трубку.

У Паши опустилось сердце. Неужели запил? Запои у Леонтьева случались редко, но когда происходили, это было — тушите свет. Неделю пил беспробудно. Поднимался с дивана, накатывал стакан, выкуривал сигарету и отключался. Потом недели полторы болел. Когда пил, смотреть на него было страшно: животное с бессмысленным взглядом и бессвязными разговорами. Когда болел — растение, сине-зеленые водоросли.

Очень давно, на школьном выпускном вечере, Паша перепил портвейна так, что ничего не помнил. Как добрался до дома, как заблевал квартиру. Утром мать заставила его все убрать. Отвращение к себе, безвольному, с раскалывающейся головой, ползающему с тряпкой по загаженному блевотиной полу, запомнилось на всю жизнь и предопределило его отношение к спиртному. Паша не понимал Леонтьева. Что за удовольствие превращаться в животное? Во имя чего потом полторы недели страдать? Удивляла и реакция его жены. Она вела себя так, будто ничего не происходит.

— Зачем вы покупаете ему водку? — спросил он однажды, хотя давно понял, что в чужие семейные дела лучше не лезть.

— Чтобы не выходил из дома. Свалится по дороге. Или попадет под электричку.

— А если не давать денег?

— Паша, для писателя вы плохо знаете жизнь. Когда человеку нужно выпить, он всегда найдет, где и с кем выпить. Сегодня ты мне нальешь, завтра я тебе.

— А поговорить с ним? Серьезно поговорить?

Она посмотрела на него как на убогого:

— О чем?! Когда пьет — бесполезно. Протрезвеет — бессмысленно, сам все понимает.

Паша смирился. Когда Леонтьев запивал, просто не приходил к нему. Но сегодня не на шутку разозлился на соавтора. Гонорар от Смоляницкого давал время для работы над новым романом. Если потратить его на пьянку, нужно распрощаться с мыслью вылезти из-под Незнанского. Нашел когда пить!

С мрачными мыслями ехал он к соавтору. Оставив велосипед у крыльца, поднялся наверх и с радостным изумлением обнаружил, что в кабинете идеальный порядок, на ковре ни соринки, крафт-пакет пуст, все книги расставлены по местам, а сам Леонтьев, совершенно трезвый, сидит за компьютером и проверяет почту.

— Заманчивое предложение, — сообщил он. — Особняк с бассейном. Двадцать комнат. Пятьдесят метров от океана. Всего восемь миллионов долларов. Торг уместен. Не интересуешься?

— Слишком близко от берега. При шторме смоет.

— Кофе хочешь?

— Не откажусь.

— Сам сделай. Знаешь где что.

Пока чайник закипал, Паша не удержался и заглянул в холодильник. В бутылке «Смирновской» водки поубавилось, но не намного. Удержался соавтор. Это давало надежду, что из идеи сделать себе имя новым романом что-то, может быть, и получится.

— Ты, это самое, извини, что я тебя послал, — проговорил Леонтьев, когда Паша вернулся с чашкой кофе и привычно устроился в кресле сбоку письменного стола.

— Да ладно, чего там. Я же все понимаю, вы расстроились… Поработаем?

— Давай попробуем, — без особого энтузиазма согласился Леонтьев.

— Кого будем мочить? — деловито спросил Акимов, твердо усвоивший, что без трупа нет детектива. — Может, банкира? Типа этого, из Центробанка. История у всех на слуху.

— Ты что-нибудь понимаешь в банковском деле?

— Нет.

— И я нет. Что получится? Клюква. Я бы перефразировал Булгакова: «О чем знаешь, о том пиши. А чего не знаешь, о том писать не нужно». Ну, убили банкира. Кого это колышет?

— А какого-нибудь политика?

— Без разницы. Хоть всю Думу перестреляй. Надоели все они хуже горькой редьки.

— Валерий Николаевич, а ведь это штамп, — не без ехидства заметил Акимов. — Если бы я так написал, вы бы на мне потоптались.

— Я не написал, я сказал. Есть разница. Но ты прав — штамп. Надоели — как что?

— Как перловка в солдатской столовке, — подумав, предложил Акимов.

— Это лучше. Но понятно только тем, кто служил.

— Как дождливое лето?

— Сейчас бы неплохо дождика.

— Знаю. Как комары в тундре. И зудят, и зудят. Не так противно, что кусают. А зуд достает. И никуда от него не денешься.

— А что? Неплохо, — одобрил Леонтьев. — Политики надоели… даже лучше — осточертели всем, как комары в тундре. Можешь, когда захочешь.

— Так кого же будем мочить? А что если…

— Ну-ну, кого?

— Президента. Может получиться круто.

— Ихнего? Или нашего?

— Зачем ихнего? Пусть они его мочат. Нашего.