Сочинить детективчик

Ладно, не полчаса, а час просидел Акимов в приемной. Сам разговор — двадцать минут. Полтора часа на дорогу. Где его носит? Выпил на радостях или от расстройства? Так он не пьет. Вообще. Глоток шампанского в праздник и все. Даже странно. Здоровый сорокапятилетний мужик — и не пьет. За какой-нибудь бабой увязался? Это скорее всего. Насчет баб у него пунктик. Природа свое берет. Если не пьешь, то бабник. Если не бабник, то выпивоха. То и то редко бывает. И только в молодости. Бабнику сколько энергии нужно, ой-ой! А у человека пьющего сил хватает всего лишь до магазина дойти.

Но позвонить-то можно? Только и сказать: «Все в порядке». Или не все в порядке? Потому и не звонит?

Леонтьев спустился на кухню и открыл холодильник. Одинокая банка пива «Золотая бочка». Пакет апельсинового сока. Початая бутылка «Смирновской», белое столовое вино № 21, емкость ноль-шесть литра. Ноль-шесть, а не ноль-пять, потому что старой русской мерой водки было ведро, двенадцать литров. Бутылка «смирновки» — одна двадцатая ведра. Почему-то Леонтьеву это нравилось. А так водка как водка. Мелькнула мысль: накатить бы сейчас сто пятьдесят. Но он остановил себя. Рано. Давно усвоил: чтобы не впасть в запой, нельзя пить до шести вечера и после двенадцати ночи. Не пить после полуночи не получалось, кто там следит за временем в душевном застолье? А до шести Леонтьев старался сдерживаться. Запой, а он знал это по собственному опыту, такая штука, что врагу не пожелаешь. Пиво — ладно, пиво не считается.

Захватив жестянку, вернулся в кабинет. Не спеша, прочувствованно, опорожнил банку. Не поднимаясь с кресла, бросил ее в крафт-пакет. Не попал. Да и черт с ней, пусть валяется. Покурил, прислушиваясь, не стукнет ли калитка. Не стукала. Только лениво перебрехивались поселковые собаки, разомлевшие от жары, да просвистывали электрички. Чтобы хоть чем-то себя занять, хотел залезть в Интернет, но не рискнул. Выделенной линии в поселке не было, соединение шло через модем, телефон будет занят. А вдруг Акимов позвонит? Но телефон молчал, как заговоренный. Как заговоренный — плохо, затерто, машинально поправил себя Леонтьев. Как какой? Как испорченный? Точно, но скучно. Уж лучше пусть просто молчит.

В доме было тихо. Жена на работе, падчерица, студентка Щукинского театрального училища, в молодежном лагере в Прибалтике. Два взрослых сына, от первого и от второго брака, тоже на работе. Младший — компьютерщик в какой-то крутой фирме. Чем он занимается, Леонтьев не знал. Сын пробовал объяснить, но Леонтьев так и не въехал. Да не очень-то и старался. С годами смирился: есть многое, чего он уже не узнает, книги, которых не прочитает, музыка, которую не услышит.

Старший сын с напарником ремонтировал квартиры. Когда-то он учился на постановочном факультете в Школе-студии МХАТ, с третьего курса вышибли за прогулы, после армии восстановиться не захотел. Но навык остался, с деревом работать умел и любил. Брал дорого, но без заказов не сидел, очередь к нему занимали за полгода.

Оба сына жили рядом, в доме, который Леонтьев купил в подмосковном дачном поселке лет двадцать назад на гонорар за четырехсерийный телефильм про БАМ. Гонорар был большой, но все равно пришлось залезть в долги. Года два после этого Леонтьев радовался не большим гонорарам, а маленьким. Маленькие можно было тратить на жизнь, а большие сразу уходили кредиторам. Но дом стоил того. Со временем Леонтьев выделил три нижние комнаты с верандой и отдельным входом старшему сыну, себе взял верх с кабинетом, гостиной и спальней и комнату с кухней внизу, а младшему построили флигель на месте старого сарая и бани. Так и получилось, что все три семьи не соприкасались, никаких конфликтов не возникало. Сыновья женились, разводились, снова женились. Леонтьев не вмешивался — их дела. Работал он по ночам, и, случалось, не видел сыновей неделями, а при нужде общался с ними по мобильному телефону.

Половина четвертого. И не звонит. Ну не засранец?

С Пашей Акимовым Леонтьев познакомился в Пицунде, на всесоюзном семинаре молодых очеркистов, который проводил Союз писателей СССР совместно с ЦК комсомола. Называлось: работа с творческой молодежью. Леонтьев был одним из руководителей семинара. По своему калибру до руководителя он не дотягивал, но именитый очеркист в последний момент заболел, нужно было срочно заткнуть дырку. Заткнули Леонтьевым. Он охотно согласился. Две недели на море на халяву, кисло ли?

Семинар оказался интересным. Народ был со всего Союза, молодой, азартный. Пили, конечно, но больше спорили, по делу и не по делу, намолчались в своей глуши. Акимов был из Магадана, работал там на радио. Лысоватый напористый живчик, со щегольской профессорской бородкой, с привычкой мгновенно заводиться и орать. Даже сам одергивал себя: «Чего это я ору?». На обсуждение представил очерк «Общага». Хороший очерк, честный. И хорошо, со страстью, написанный. Но совершенно непроходимый по тем временам. Леонтьев настоял, чтобы в отчете о семинаре журналист из Магадана был отмечен как один из самых перспективных молодых авторов, а его очерк рекомендован к печати. «Общагу» напечатали. Правда, не сразу, а года через три, когда повеяло перестройкой.

После семинара Леонтьев надолго потерял Акимова из виду. Он обнаружился четыре года назад. Развелся с женой, сошелся с библиотекаршей намного моложе себя, вместе с ней перебрался из Магадана в Москву, занимался страховым бизнесом от австрийской компании «Сейф-инвест». Снимал двухкомнатную квартиру в Кузьминках, дела шли хорошо. Со времен Пицунды заматерел, облысел, профессорская бородка поседела, но остался таким же напористым и громкоголосым.

Он и Леонтьева пытался втянуть в страховой бизнес. Горячо убеждал: «У вас пол-Москвы знакомых. Это же богатство, грех его не использовать. Вам нужно только свести меня с этими людьми. И все, дальше мои заботы». И почти уболтал. Остановило одно: не было у Леонтьева двух тысяч долларов, которые нужны, чтобы самому застраховаться в «Сейф-инвесте» и получить так называемую папку, дающую право работать на компанию. А брать в долг не хотел, хотя Паша настойчиво предлагал.

При всем материальном благополучии у Акимова все же чувствовалась неутраченная тяга к писательству. Леонтьев однажды сказал:

— Ты хорошо знаешь все эти страховые дела. Криминала в них хоть отбавляй. Взял бы и написал детектив. Тема свежая, не заезженная.

Предложение озадачило Акимова:

— А у меня получится?

— Не знаю. И ты не знаешь. И не узнаешь, пока не попробуешь.

Месяца через три он принес довольно пухлую рукопись и смиренно попросил:

— Посмотрите, а? Что-то накатал, а что — не понимаю.

Леонтьев прочитал. Как ни странно, получилось. При полном неумении строить композицию, даже разбивать на главы, при обилии газетных штампов. Но прорисовывался, хоть и не очень отчетливо, сюжет. И главное — знание материала. Из этого можно было сделать интересную книгу.

На доводку рукописи ушло месяца два. Леонтьев отнес ее в новое издательство с пустым портфелем. Взяли. Через месяц издали. Заплатили, правда, всего триста долларов. Но Акимова это не смутило. Он взялся за вторую книгу на ту же тему. И она получилась. Через год он уже был автором двух книг — в твердом переплете, с портретом автора на задней обложке. Двух настоящих книг.

— По-моему, ты даже не сознаешь, как тебе повезло, — сказал ему Леонтьев. — У меня на две книги ушло почти десять лет.

— Не сознаю, — признался Акимов. — До сих пор не могу поверить, что это мои книги.

В какой-то из дней, захватив десяток экземпляров, он поехал к Большому театру, где раз в год по традиции собирались бывшие магаданцы. Вернулся расстроенный, даже угнетенный.

— Теперь сознаю. Видели бы вы, какими кислыми у них становились морды. Только один порадовался и поздравил.

— Теперь ты знаешь, сколько у тебя друзей, — констатировал Леонтьев.

Акимов забросил страховой бизнес, перебрался из Москвы в поселок, снял часть дома неподалеку от Леонтьева и засел за новую книгу. Но дело застопорилось. Он оказался в известном положении сороконожки, которая однажды задумалась, с какой ноги нужно ходить, и ходить разучилась. Промаявшись с полгода, попросился к Леонтьеву в ученики: