Дочь

Я не успел как следует познакомиться с ней за эту неделю, но вдруг понял, как много значит для меня ее мужество. Понял, что я в восторге от того, что мы с ней — одной крови. И только теперь, когда она, стоя у стола, произносила речь, осознал, как мне будет не хватать ее, моей тетушки. Мне вдруг показалось, будто нашу семью ожидало счастливое будущее. Но ничего этого не будет, потому что она должна умереть. Та неделя стала прошлым. И теперь, через много лет, я вглядываюсь в это прошлое.

В конце концов мне удалось вспомнить все и написать об этом.

Я вспомнил, что именно в этот день впервые позвонил Сабине.

В ту пору я словно окаменел, хотя где-то, глубоко-глубоко, жило беспокойство, смешанное с тайным восторгом.

Неожиданное появление Юдит и ее отъезд подействовали на меня гораздо сильнее, чем на остальных. В день отъезда Юдит я забыл любопытство и непрошеную фамильярность Сабины в музее Анны Франк; я помнил только ее глаза и обгрызенные ногти. Ее длинные ноги. Я слышал ее светлый голос, и как она, без всякого стеснения, произносила ужасные вещи. Она имела право их говорить как законный представитель Анны Франк, служивший ее памяти, как еврейская девушка, наконец.

В первый раз она показалась мне невыносимой, но прошло всего несколько дней — и я уже находил в ней особое очарование, смягчавшее и — я хорошо это понимал — возбуждавшее меня.

Я знал, что могу ей позвонить и она поймет меня правильно. Не знал только — для чего мне ей звонить. Нежность, которую я ощущал, почему-то смешивалась со злостью. Влюблен я не был, это точно.

Теперь, через семнадцать лет, трудно понять, почему я себя так вел. Почему был таким безразличным. Словно передо мною лежало море возможностей. Словно мне позволили потренироваться прежде, чем начнется настоящая жизнь.

Откуда мне было знать, что опыт, который удалось без особых усилий накопить, не поможет справиться с тем, что должно случиться через много лет? Может быть, мне только потому и запомнится это время, что я жил, не осознавая своих действий. Никогда больше я не был таким легкомысленным.

Все, что случилось позже, точнее, после исчезновения Сабины, оказалось лишь чередой жалких попыток повторить эти экспериментальные годы.

Мне следовало относиться к нашей жизни бережнее — теперь я это знаю.

Как всякая молодая девушка, не имеющая постоянного адреса, Сабина не значилась в телефонной книге. А музей Анны Франк отказался дать мне ее номер. (Но я тоже немножко еврей! Я ее у вас встретил! Мой отец сидел в лагере! Я ничего от нее не хочу. Она сама со мной заговорила!) В музее Анны Франк прекрасно умели отшить любого. Понятно, всякие психи надоедали им постоянно.

На следующий день я, непонятно зачем, снова позвонил. Она была на месте.

— Сабина? Привет, это Макс. Мы с тобой говорили у Анны Франк.

Идиот. Как будто Анна была нашей общей подружкой.

— Макс? Тот самый Макс? Какой у тебя странный голос.

Зачем она это сказала? Ее голос не звучал странно, но казался не таким знакомым, как вначале. Я подумал, что только сумасшедший стал бы ей звонить.

— Ты меня еще помнишь?

— Да, конечно, Макс, Господи. — Она запнулась. — Какой Макс? Ах нет, Макс! Тот самый мальчик с семьей! Конечно! Макс! Конечно, помню! Макс Липшиц? Тебя так зовут, правда? Ты хочешь прийти в музей, когда будет меньше народа?

— Нет, спасибо.

Чего я хотел?

Вечером, пока тетушка Юдит летела в самолете и, возможно, плакала, потому что брат больше не нуждается в ней, мы с Сабиной пообедали кошерной лапшой по-китайски в ее крошечной студенческой комнатенке. Мы выпили две бутылки вина, и в конце вечера я сделал вид, что слишком пьян, чтобы вернуться домой. Я старался не думать ни о родителях, ни о рассерженной Юдит, которая молча покинула наш дом. Я старался не смотреть на трясущиеся плечи папы, спрятавшего лицо в ладонях, и почти не думал об испуганных глазах мамы.

Потому-то я и набрался.

Сабина испугалась, когда я, прямо в одежде, повалился на ее кровать, но не стала протестовать. Она сконфуженно хихикнула. Потом сказала:

— Бабушка, отчего у тебя такие большие уши?

Она стояла и, уперев руки в бока, словно оценивая ситуацию, смотрела, как я валяюсь на ее постели. Потом сообщила:

— Макс, у меня, вообще-то, уже есть друг. Его тоже зовут Макс.

— Это удобно, — отвечал я, — не ошибешься в постели. А где он сейчас?

— Он не знает, что ты у меня обедаешь, он гостит у родителей в Маастрихте.

— Это неразумно, — сказал я. — С его стороны. Ты его любишь?

— Да. Он любит меня, и он очень добрый. Вот только католик.

— Но ты-то его любишь?

— Не так чтоб очень… — Она колебалась. — Не вполне. Видишь ли, он меня не понимает. Он считает меня экзотической штучкой, наверно, из-за моего происхождения. Мы так давно знакомы, что… я иногда просто забываю о нем.

Тут она хлопнулась на спину рядом со мной. Немного полежала, потом повернулась на бок, посмотрела на меня сверху, опершись на локоть, и снова захихикала:

— Эй, бабушка, отчего у тебя такой большой нос?

Лицо ее оказалось очень близко, и я увидел, какое оно детское и доброе, несмотря на темные, нахмуренные брови, и какие у нее большие глаза.

— Я спокойна, потому что знаю твою семью. И поэтому я не чувствую себя виноватой. Просто я знаю, кто ты такой.

— Ага. Капля еврейской крови. Ты поэтому со мной заговорила?

— Нет.

— Тогда почему? Скажи мне. Надеюсь, ты не озабочена поисками корней, или чего там обычно ищут?

Она покосилась на меня, не поворачивая головы, и холодно ответила:

— Разумеется, озабочена. Имею право, мне уже двадцать один год. Я увидела тебя и сразу поняла, что ты за человек. Доволен теперь?

Я молчал, ошеломленный.

— Лучше заткнись, — я был доволен, что нашел именно эти слова, — а то как бы я на тебя не набросился.

Я и в самом деле имел в виду решительные действия, но она этого знать не могла. Встать и уйти мне бы не удалось. Я был слишком пьян. Расслабленное тело не желало двигаться.

Она лежала рядом со мной, закрыв глаза. Потом сказала:

— О’кей. — И стала раздеваться, заметив небрежно: — Честно говоря, я этого не люблю.

— Чего? — удивился я.

— Блядства этого — траханья и прочего.

Я едва не поперхнулся. Она улыбалась, но я видел, как трудно ей выглядеть беззаботной.

Мы вместе рассматривали ее белый животик меж чуть-чуть выпирающих уголков тазовых костей, кудрявый кустик волос, ровные ноги — пятки вместе, словно она собралась заняться клоунской балетной гимнастикой.

Не то чтобы я был захвачен врасплох, но это было так трогательно. До сих пор я находил ее чересчур интеллектуальной, но неожиданное явление ее тела разом уничтожило любые мысли.

— Эй, — сказал я, ласково гладя ее изумительные ключицы и грудь, справа налево, слева направо, потом рука скользнула вниз, и палец попал ей в пупок, маленький глубокий пупок в центре слабенького животика, нетренированного, невинного, белого-белого. — Эй, никакого блядского траханья сегодня? — Она чуть пожала плечами, но не отодвинулась. Волоски внизу ее живота шевелились под моей ладонью. Ее плечи чуть-чуть дрожали. — Мерзко и противно?

— Да, — прошептала она, — но именно этого я и ожидала. — Небрежным жестом Сабина плотнее прижала мою ладонь. Она не убрала своей руки и все прижимала и прижимала мою ладонь, словно желая мне успеха. — Именно это я имела в виду, — пробормотала она и вздохнула, закрывая глаза.

Ночью она погладила меня по волосам, но я притворился спящим. А потом заснул по-настоящему, впервые за эту неделю, — но утром не сказал ей об этом.

Наши отношения, особенно вначале, были странными. Семь месяцев прошло, пока мы по-настоящему полюбили друг друга, и любовь эта продолжалась почти целый год. Пока не исчезла.

Сперва мы видались нечасто, словно прежде, чем перейти к естественным, регулярным отношениям, необходимо было дать некий серьезный обет. (Именно этого я и боялся.)