Мои рыжий дрозд

Прямо под ногами вертелась щепочка, как маленький кораблик в бурном море.

У него за спиной вдруг послышался звук отпираемого замка, и дверь открылась. На пороге появился мужчина небольшого роста, довольно пожилой и очень худой. Увидев Макгрене, он вздрогнул, пальцы невольно потянулись к длинной желтой бороде. Молча кивнув доктору, он жестом пригласил войти. В лавке было темновато, но доктор сразу понял: торгуют здесь далеко не каким-нибудь барахлом, тут все, наверное, стоит, недешево. Они разговорились. Ур-Зенаби, как представился хозяин лавки, приехал в Ирландию из Ирана уже много лет назад. Сначала обосновался в Англии, работая на пароходике в одном из парков. Целыми днями возил по озеру скучающих туристов. Можно подумать, от этого катания по грязной, зацветшей воде им становилось веселее. Но когда к власти пришел Хомейни, на Ур-Зенаби стали почему-то посматривать косо, а то и просто враждебно. Короче говоря, он решил переехать в Ирландию.

Макгрене слушал молча, но без особого интереса. Впрочем, под конец он сказал Ур-Зенаби, что, наверное, скоро понадобится его помощь: мол, приедут родные «оттуда» и им нужна будет одежда и все прочее.

Дождь превратился в мелкую водяную пыль, блестевшую на солнце, и доктор собрался продолжать свой путь. Дублин просыпался. Солнце в небе тоже проснулось, и под взглядами его заспанных глаз испарялись ручейки на асфальте. На улицу высыпали стайки мальчишек — продавцов газет, как мухи, прятавшихся от дождя среди листвы. Один из них, мальчик лет четырнадцати, пробежал совсем рядом, держа под мышкой толстую влажную пачку.

— Эй, мальчик, а на мою долю у тебя новости найдутся?

Мальчик остановился и резко повернулся. Он взглянул на этих двух, наверное, смешных иностранцев и улыбнулся:

— Вам «Новости»?

— Да, пожалуй.

— Дай мне тоже, — неожиданно для себя сказал Шамаш. Обычно он не интересовался событиями окружающей жизни. Ему просто вдруг как-то стало жалко этого мальчишку с мокрыми, прилипшими волосами. Будь у Шамаша сын, тому не пришлось бы бегать по улицам с пачками газет.

— Вот, опять скоро выборы, — задумчиво сказал Ур-Зенаби, медленно перебирая свою желтую бороду. Шамаш пожал плечами.

— А что это изменит? — сказал он нарочито безразличным тоном.

— Ну, да, конечно. Одни, потом другие, потом опять какие-то еще новые… А на деле все они одинаковые, такие все респектабельные, благополучные что те, что эти…

— Вот потому про них все так быстро и забывают, — усмехнулся доктор. — А я, вообще, признаться, в этих голосованиях особого смысла не вижу.

— А пули — лучше?

— А пули лучше…

Мимо них бесконечным потоком шли машины, проезжали автобусы, шоферы громко перекрикивались о чем-то, как всегда, шумно доказывая свою правоту, мальчишки перепрыгивали через еще не высохшие после дождя ручейки. Макгрене задумался. «Пули», как вдруг легко он произнес это слово… Нет, сам бы он никогда не решился взять в руки автомат, но вот, если надо было б руководить кем-то, и он бы знал, что лично ему ничего не угрожает… Нет, он не против насилия как идеи, но просто был ли тут смысл… Да, кабы видел ясно какую-то свою цель, что ж, тогда не отказался бы и от пуль.

Его размышления прервал резкий женский крик, полный ужаса и отчаяния. Оба они повернулись, как по команде, и Макгрене увидел ярко-желтый спортивный автомобиль, за рулем которого сидела молодая девушка, почти девочка. Рядом, скорчившись, будто упираясь ногами в переднее колесо, лежал мальчик лет четырнадцати. Толстая пачка газет валялась в нескольких метрах от него. Не успев даже как следует подумать ни о чем, Шамаш подбежал к мальчику и, оттеснив прохожих, которые уже начали собираться вокруг, твердо заявил: «Я врач». Пусть каждый выполнит свой долг. Девушка вышла из машины и прислонилась к полуоткрытой дверце.

— О господи, о господи, я же не виновата, — повторяла она. — Это тут автобус как раз выехал, а он побежал… А я его даже не увидела… Боже мой, я же ни в чем не виновата… А что же будет-то теперь?.. А со мной-то что же теперь будет?.. Ведь мне же надо скорее… Я ведь еду-то…

Доктор вдруг неожиданно для себя самого ударил ее по лицу, и она молча заплакала. Он усадил ее назад в машину, а сам опустился на колени перед неподвижным телом. Мальчик был мертв, это было видно сразу. Доктор осторожно ощупал его голову: череп разбился на мелкие кусочки, как яичная скорлупа. Из-под волос медленно сочилась кровь и постепенно заливала лицо. Подъехала «скорая помощь», но особой нужды в «скорости» уже не было. Тело положили на носилки. Шамаш безучастно стоял рядом.

— Простите, это ваш родственник? — спросил его какой-то мужчина в черном костюме. Шамаш не ответил.

— Вы так не расстраивайтесь, — продолжал, — его сейчас увезут, там они сделают все, что нужно. Вот увидите, он еще встанет на ноги.

— Слушайте, оставьте меня в покое! — грубо огрызнулся Шамаш. — Что там делать-то теперь?! Не поняли, что он умер? Это же сразу видно!

— Но, господин, не волнуйтесь. Знаете, иногда можно и ошибиться. — Мужчина в черном участливо положил руку ему на локоть.

— Это я-то ошибаюсь! Да я в таких делах понимаю получше, чем все вместе взятые! Вы соображаете, что говорите? — Макгрене резко отдернул руку.

Все замолчали.

Мужчина в черном костюме понял, что увидел внезапную смерть, и ему стало не по себе. Доктор Шамаш Макгрене тоже понял вдруг, что эта, именно эта смерть может дать начало новой жизни, и ему тоже стало как-то не по себе. Мимо шли люди, живые люди, и только этот мальчик был мертв. Разве это справедливо?

Шамаш вдруг почувствовал себя таким безнадежно одиноким, даже защемило сердце. Он вспомнил о Гильгамаше, который тоже шел один, совсем один дорогой пустыни, и лицо его увяло, и щеки впали. Он искал бессмертия, и Дальний Утнапишти дал ему чудесную траву, сохраняющую жизнь навеки. Но сберечь ее Гильгамешу не было суждено. Не ее ли нашел теперь Шамаш?

Тело увезли в ту больницу, где работал Макгрене, и ему самому пришлось писать заключение о смерти. Потом он перенес тело в пустую в этот час операционную, и сам, без помощников, начал вскрытие. Мальчик оказался на редкость здоровым. Сердце, почки, легкие, желудок — все было в идеальном состоянии, просто как на выставке. Тем более обидно, конечно… Вот бы ему, Шамашу, такого сына… Но второй раз он уже не женится. Поздно, да и как-то не с руки. А усыновлять ребенка — это еще больший риск, мало ли какие там тебе гены подсунут. Шамаш взял маленькую электрическую пилку и стал медленно отделять лицевую часть. Отложив ее в сторону, внимательно осмотрел мозг. Да, повреждений было очень много, сделать, конечно, ничего уже было нельзя. Мальчик умер, видимо, мгновенно. Острые обломки черепной кости проникли глубоко в ткани мозга. Шамаш осторожно вытер кровь с лица мальчика и увидел, что оно практически не повреждено. Да, он с годами, наверное, стал бы просто красавцем. И тут надо же…

— Вдруг он замер: вот оно. Как тогда, в Новой Усадьбе, в его висках застучала кровь. Вот оно, это именно то, что ему надо…

Через несколько дней, когда Деглана хоронили, на голову его был надет черный кожаный мешок, а рядом, как символ его гибели, лежало колесо от автомобиля. Родным сказали, что его голова превратилась в кровавую лепешку, а у Макгрене в больнице, там, где никто не мог найти, лежало замороженное лицо и ждало часа возрождения.

Начало конца.

Глаза мои видят, и пальцы мои чувствуют. Всему есть конец и есть начало. 3 сентября 1981 года был убит Анвар Садат. И пошли, поползли, начали просачиваться слухи, домыслы, рассказы. Ветер разносил молву. Да, «чистота важнее всего», как сказала старуха, вынимая из тарелки с супом кошачий хвост. Да и нужны ли покойнику поминальные пироги? А теперь: раз получил, что причитается, ходи в синяках!

Убежище

Ну вот! Это я! Смотрите! Меня зовут Патрик. Я родился в 1900 году. Я был влюблен один раз в жизни, но с любимой мне пришлось расстаться. Я не мог поступить иначе. Может, тогда просто храбрости не хватило. Салли Хоулм. А теперь я так считаю: в моей жизни смысла не было вообще. Год за годом сидел в своей конторе. Обычно все бумаги в архивах хранят двадцать пять лет. А мне-то самому уже сколько? Так что пора меня — на помойку, сам понимаю. Я же только всем обуза. Мне даже и рассказать-то нечего родне, жизнь была скучная, серая. Ну, конечно, сам виноват, но только эта мысль — утешение слабое. Иногда кажется, я просто вообще ни разу ничего не сделал сам, все словно как-то катилось по рельсам. Разве только, когда уехал от Салли. Да и то тогда, мне казалось, иначе и быть не может. Не знаю, а теперь смог бы я плюнуть на то, что она протестантка? Не знаю. Да, еще помню: как-то камнем разбил молочные бутылки, стоявшие у чьей-то двери. Думал, у меня просто сердце разорвется от страха. А зачем я это сделал? Не знаю.