Правда

— Еврей?

— Ни в коем случае. Вроде бы поляк, как и ваш покорный слуга... Говорят, происходит из очень древнего, аристократического рода. Кажется, он был монахом... Никто в точности не знает. Он весь — сплошная загадка. Кстати, это он придумал, как нам использовать Троцкого... Необыкновенного ума человек.

Внезапно свет погас, и быстрое ледяное дуновение пронеслось по залу; когда мгновение спустя вновь стало светло, на возвышении, служившем эстрадою, стоял высокий худой человек, одетый в черную крылатку. Он был нервен и гибок, как хищная кошка; аскетически строгое, бледное лицо его с острой русой бородкою было красиво почти женственною красотой, и прежде всего обращали на себя внимание удивительные глаза — прозрачно-зеленые, ледяные, с узким змеиным зрачком. Ленин усмехнулся, но все же не мог не оценить этого театрального появления. «Сразу видно прирожденного вождя, — подумал он. — Ну-тка, ну-тка, послушаем шляхтича...»

Человек в черном еще с полминуты стоял молча и глядел на зал, словно гипнотизируя его; потом лицо его вдруг сделалось мирным, почти обыденным, и он сказал с интонацией почти будничной:

— Буду краток. — Тонко вырезанные ноздри его трепетали; тень от ресниц ложилась на скулы; зрачки пульсировали, то сужаясь в иглу, то расширяясь так, что затапливали почти всю нежно-зеленую радужку. («Кокаинист», — безошибочно определил Ленин: в своих скитаниях он навидался всяких оригиналов.) — На повестке вопрос о партийной дисциплине. — Он говорил с легким, но неприятным польским пришепетыванием.

— Как его имя? — спросил Ленин.

— Никто не знает его имени, — еле слышным шепотом отозвался Глеб Максимилианович: как и остальные участники съезда, он весь как-то сник при появлении черного человека. — У него тысячи имен. И тысячи лиц.

— Но как-то вы к нему обращаетесь?

— Честно говоря, мы стараемся без особой надобности к нему не обращаться... Он позволяет называть себя Феликсом Эдмундовичем. За глаза его зовут Железным.

— Почему железным? — заинтересовался Ленин. Но Кржижановский не ответил ему и лишь умоляющим взглядом призвал к молчанию. Впрочем, Ленин тотчас и сам догадался о происхождении этого странного имени, ибо оратор говорил следующее:

— ...итак, о партийной дисциплине. Партийная дисциплина должна быть железная. Железо должно быть закалено в горниле борьбы. Наша жизнь — жизнь солдат, у которых нет отдыха. Некогда думать о себе. Мы в аду. Работа и борьба адская...

«Обычный пустозвон, — подумал Ленин. — Похоже, и впрямь был монашком — то-то у него через каждое слово геенна огненная...» Он был ужасно разочарован.

— ...Вся наша работа — одно непрерывное действие, — продолжал пугать собравшихся черный человек. — История выдвинула нас на передовую линию огня, наша воля зовет нас бороться, открытыми глазами смотреть на всю опасность грозного положения и самим быть беспощадными, чтобы растерзать врагов. Для этого дисциплина должна быть железная, подчинение — беспрекословное...

— Вы призываете к нетерпимости! — выкрикнул кто-то из зала.

— Партия — не дом терпимости, — отбрил его оратор.

«Нашел чем гордиться, болван», — подумал Ленин. Разочарование его усилилось. Однако по мере того, как он вполуха слушал Железного, в его крепкой лысеющей голове зашевелились странные, будоражащие, восхитительные мысли... Кой-какие воспоминания детства, о которых он давно думать забыл, вновь ожили; грандиознейшие, небывалые надежды предстали перед ним, баснословные планы брильянтовой россыпью засверкали в мозгу. (В его прошлом крылась удивительная тайна, о которой не знал никто: он не делился ею даже с самыми пылкими из любовниц, не заикался о ней, даже будучи мертвецки пьян, что случалось нередко.) «А что, если... Конечно, все вздор, но... Нет, нет! Бред! Авантюра! — Но это определение лишь подогрело его азарт: без авантюры — финансовой или любовной — он часу прожить не мог. — Да, авантюра, ну и что? Пуркуа, чорт побери, па?! Ставки невелики — а какой банчишко можно сорвать, ах, какой! Дурак же я буду, если упущу такие шансы... Что толку в сомнениях? Надо ввязаться в драчку, а там посмотрим».

— Я желаю быть членом вашей партийки, — решительно сказал он. — Уж пожалуйста, Максимилианыч, будьте добреньки, рекомендуйте меня вашему железному шефу. Сочтемся.

Кржижановский обещал, что по окончании заседания сведет Ленина с Железным. Тогда Ленин решил, что нужно узнать побольше о партии, в которую он собрался вступить, и попросил своего любезного Вергилия разъяснить ему — нормальным человеческим языком, без революционной трескотни, — суть этой пресловутой «программы», о которой все толкуют, а заодно и основные тонкости внутрипартийной грызни. Не сказать, чтобы он заботился о благоприятном впечатлении, которое желал произвести на Железного своею осведомленностью, — но не любил и попадать впросак.

Кржижановский пустился в терпеливые, пространные объяснения, выдававшие в нем учителя по призванию и революционера лишь по русской игре случая, вечно заносившей всех порядочных людей в подполье. Однако уже в самом начале они застряли на программе-«максимум»: туманное и зловещее выражение «диктатура пролетариата» повергло Ленина в ужас. Он не мог понять этого, как ни старался. «Знаю я этот пролетариат... Ему дай волю — чистого ватерклозета в стране не останется. И потом, ежели будет диктатура — стало быть, твердые цены? Чего доброго, биржу вообще прикроют... Нет, это какой-то безумный вздор».

— Хорошо, хорошо, почтеннейший, — сказал он, понадеявшись, что хоть программа-«минимум» окажется понятнее. — Пойдем далее.

«Минимум» действительно выглядел не так ужасно. «Свержение царя — ладно, пусть свергают, это и мне на руку... — быстро соображал Владимир Ильич. — Демократическая революция — ну да чорт с ней... Всеобщее равное и прямое избирательное право — чудесно, замечательно... Хотя насчет того, чтоб и бабам было позволено голосовать, — это, конечно, вздор... Восьмичасовой рабочий день — очень правильно. Нельзя все время работать, нужно и повеселиться, отдохнуть. Равноправие наций вплоть до права на самоопределение — что-то заумное... Эдак татары захотят самоопределения — и во что превратится моя Казань? (Ленин учился на юриста в Казанском университете; правда, за неумеренную игру он был отчислен после первого курса, но навсегда сохранил о Казани самые приятные воспоминания.) Что там у них дальше? Уничтожение остатков крепостничества в деревне... Да, крепостничество — это, конечно, нехорошо. Хотя есть в нем и милые стороны. Девки, хождения по ягоды... Жаль, жаль, что я не помещик. Но надо быть реалистом — двадцатый как-никак век. Крепостные театры и синематограф не могут сосуществовать в одном государстве».

— Все это очень разумно, — сказал он Кржижановскому. — Я целиком и полностью согласен.

— Теперь перейдем к Уставу, — сказал Кржижановский и радостно потер руки. — Тут самый важный пункт — о членстве. По этому вопросу существуют две позиции. Плеханов с Мартовым формулируют свою так: «Членом РСДРП считается всякий, принимающий ее программу, поддерживающий партию материальными средствами...

„А говорил, что некоммерческое предприятие, — подумал Ленин. — Чистейшее надувательство, как и везде...“

— ...и оказывающий ей регулярное личное содействие под руководством одной из ее организаций», — закончил Кржижановский. — А вот иная формулировка: «Членом РСДРП считается всякий, признающий ее программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций». Ну что? Какая позиция вам ближе?

— Не вижу ни малейшей разницы, — буркнул Ленин. — Что в лоб, что по лбу. И те, и эти требуют денег. Зачем же вы мне, батенька, врали про бескорыстие?

— Нет, Ильич, вы неправы, — горячо возразил Кржижановский, не расслышав упрека. — Одно дело — «личное содействие», и совсем другое — «личное участие». Улавливаете разницу?

— Ничего не улавливаю. Растолкуйте по-человечески.

— Но вы же юрист! — изумился Кржижановский. — В первом случае наша партия — расплывчатое, аморфное образование, этакий клуб джентльменов, во втором — строгий орден рыцарей-меченосцев...