Хроники неотложного

— Анальгина добавь, быстро!

Раствор приобрел прозрачность. Он тем временем нашел еще вену и — раз-раз-раз! — поставил вторую систему. Умеет.

— Перчатки-то надень.

— Да пес с ним, уже испачкался! Готово? Давай.

Я ввела обезболивающее. Северов пытался ускорить подачу полиглюкина. Капало хреново; он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцем воздуха во флакон — давление повысилось, раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытье.

— На трубу посадить не хочешь [4]?

— Да, пожалуй что надо.

Он ковырялся ларингоскопом, я стояла наготове, держа прозрачную трубку.

— Ни хрена не вижу, в крови все… надави на кадык… еще… хорош! Трубу!

Дала.

— Все, фиксируй.

Мы ждали конвоя. Северов дергался. — Ну, скоро? — Ща, второго найдут.

— Да не сбежит он, не бойтесь.

— Не положено.

— Так ищите быстрее, довезли бы уже!

— Вень.

— А?

— Кислород.

Стрелка на манометре подходила к нулю.

— Еще есть?

— Ингалятор, заморский. Два литра баллон и переходник для амбушки [5].

— Давай. Расход пореже поставь.

Хватило минут на десять. То да се, пока ехали, пока шлюз проходили, пока конвой оружие сдал, пока санитаров нашли, пока заносили — привет! Умер.

— Готов.

— Вижу.

— Жалко.

— Пошли отсюда.

Выехали за ворота, остановились и закурили.

— Обидно, правда?

— Не говори. Хотя, если честно, не светило ему. Хорошо еще — не в машине откинулся: во гемор был бы! Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.

— А за что сидел?

— А хрен его знает. За что он сидел, доктор?

— Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?

— Звони.

— Один-четыре-восемь-шесть, свободны.

— Вы где?

— Из тюрьмы. Освободились.

— Пишем: Харьковская, четыре, квартира шесть. Двадцать три года, избили.

— Харьковская, четыре-шесть. Едем.

Избитым оказался студент-сириец — на скинов напоролся. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила у них за спиной.

Парня тошнило. Он содрогался в мучительных спазмах, изо рта свисали сосульки крови. Северов осторожно ощупывал его голову, челюсти, нос. Раздвинул веки, всмотрелся в зрачки.

— Анизокория [6]. Запроси: перелом основания, перелом костей свода, ушиб мозга с внутричерепной гематомой.

Я повернулась к телефону. Второй парнишка о чем-то спросил Северова, и тот ответил. На арабском:

— Андух исхабат хатыра [7].

Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился пострадавшему, типа: не дрейфь, брат-араб, прорвемся, где наша не пропадала! Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал.

Снесли в машину, воткнули капельницу, повезли в академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушел в сопор [8].

— Сэй джиддан?

— Нам. Лейса джейид [9].

Второй сириец заплакал.

— Растрясли. Дышит?

Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы. Часы он носил циферблатом внутрь, как мой дед; тот лет тридцать на Севере отлетал и часы носил точно так же — чтоб видеть время, не снимая рук со штурвала.

— Двенадцать. Нормально пока. — Довезем? — Довезем. В каком только виде — вопрос!

Академия стояла на низком старте. Одно слово — военные. Дисциплина. На раз — раздет, на два — в рентген, на три — уже на столе. Анестезиологи вьются, хирурги моются, оперсестра инструментом гремит. Курсант на видео пишет — опыт накапливают. Пять минут — рентгенолог снимки несет, водой капает. Америка. Сериал «Скорая помощь». Сто евро в месяц со всеми накрутками.

Северов написал направление; мы постояли, наблюдая, у входа в операционную, потом вышли.

Было холодно. Порывы ветра сдували с сигарет искры.

— Ты где арабский-то выучил?

— В институте. Полгруппы арабов: Алжир, Мавритания… Вот я за шесть лет и заговорил.

— И читать можешь?

— И писать тоже. Заодно и французский освоил — это ж колонии бывшие, два языка государственных.

— Клево. Звонить?

— Давай. Обедать-то не пора еще?

— Самое время.

Но на обед не пустили — услали подобрать тело на Арсенальной. Там, на остановке, уткнувшись мордой в снег, лежал пьяный. Рядом скучал мент.

— Привет. Что скажешь?

— Вот, лежит.

— А чего хмелеуборочная говорит?

— А она не возьмет — битый.

Лоб и щека пострадальца сочились царапинами. Из ноздрей ниспадали мутные, зеленые сопли.

— Хорош, чертяка! Точно не возьмут?

— Сто пудов. Хоть одна ссадина — наш.

— М-да. Он с документами?

— Я не смотрел.

— Так посмотри.

Сержант с отвращением зашарил по мокрым карма нам. Извлек закатанный в пластик пропуск.

— О, ваш коллега!

— Ну-ка, ну-ка, дай-ка. Стародубцев Михаил Дмитриевич, больница Сэвэ Георгия, отделение терапии… Кладем.

Загрузили, задвинули, включили печку.

— К Сент-Джорджу, плиз!

— А если не возьмут?

— Да куда они денутся — своего да не взять? Э, але, тихо там!

Попавший в тепло терапевт, пытаясь подняться, махал конечностями, будто космонавт в невесомости. В расстегнутой сумке звякали порожние банки.

— С дежурства шел, хороняка. Интересно, мент его пощипал?

— Не. Сумку, похоже, только просканировал. Будем актировать — увидим.

В приемнике откровенно скучали.

— Во, явились. Че привезли-то?

— Доктора вашего, с терапии.

Встревожились.

— Елен Ванна, там доктор ваш… С чем?

— Асфальтовая болезнь, общее переохлаждение.

Вкатили.

— Ё-моё, он же сегодня нормальным ушел!

— Ну, стало быть, не дошел, сморило. Так что — берете? А то мы его сейчас в Третью Истребительную [10]перекинем.

— Берем, конечно.

— Тогда актируйте, а то потом скажет, что часы от Картье сперли, миллион наличными и бриллиант «Кохинур».

— У нас аванс сегодня.

— А-а, ну тогда все понятно. Святое дело: с устатку, после суток, с аванса… Бабло, кстати, на месте?

— На месте, — сестра поковырялась в размокшем бумажнике, — не все пропил, засранец. Лежи, волк позорный. Стыдуха какая!

— Да ладно, чего вы — ну, не рассчитал человек, бывает.

В подтверждение сказанного Миша Стародубцев, горя глазами, что-то горячо и нечленораздельно озвучил.

— Видите? Человек, можно сказать, не в себе, а и то понимает. Скажи, Мишань?

— Н-ну-д-к-т-ы-ш-х-х-с-с-с.

— Во. Ладно, заболтались мы с вами. Звони, Лар, пора еду есть. Горячую.

— У тебя чего на обед?

— Пока ничего. Заехать надо.

— Мне тоже. Давай, Володя, к Столбам.

Вова Бирюк молча кивнул и подрулил к грязно-желтому, пленными немцами строенному особняку. Внутри, меж колонн, светился маленький продуктовый. Народу было немного. Уборщица выводила на полу затейливые узоры.

— Что будем брать, Лар?

— Не знаю. Давай червячков и по куриной ноге.

— Червячки — это что, макароны, что ли, одноразовые?

— Ну да.

— Что-то мне не хочется. Давай лучше блинов возьмем? Шесть с мясом на первое и шесть с джемом к чаю. У тебя чай есть?

— Да чай-то есть. Блины дорогие.

— Не бери в голову. С мясом и с абрикосовым джемом, пожалуйста. Масло есть?

— Не знаю. Есть, по-моему.

— Еще пачку «Валио», будьте добры.

— Слушай, да, по-моему, есть масло.