Хроники неотложного

Стремительный и великолепный, Корженев узрел меня с Северовым, сунул одну руку ему, вторую мне, третьей расстегнул сумку, четвертой стащил с головы кепку с помпоном, пятой открыл шкафчик, а шестой размотал с шеи длинный, айседоро-дункановский шарф.

— Витя.

— Веня.

— Зря разложился, Веня. Принцесска увидит — свернуть заставит.

— Заведующая?

— Она, родимая. Правильная, как инструкция, — чуть ли не ссать у нее отпрашиваемся.

— Иди ты!

— Точно. Поднимаешь руку: можно выйти? А уж она решает: можно или нельзя. И никаких постелей, до десяти вечера нихт горизонталь.

— А если не спать?

— Да ей пох! До двадцати двух не положено — и точка. Матрасы в трубочку, как на парусном флоте.

— Скорее на галерном. Это только у вас или везде так?

— Вообще-то везде. Только на других станциях на это кладут, а у нас нет. Оправдывают доверие. Из грязи в князи — прямо с линии к нам, и с ходу такая фигня. Мы ей: Виолетта Викентьевна, вы ж с нами одной крови! А она: ничего подобного, отродясь-де себе такого не позволяла и вам не позволю — будете у меня по струнке ходить и под прямыми углами сворачивать.

— Понятно — все взрослые были в детстве отличниками.

— Ну. Мы, естественно, тут же на ее станцию позвонили: мол, как? Неужто правда? А они нам: кто — Виола? Ха-ха-ха! Так что такой расклад, дружище, сворачивай свою красоту.

— Слушай, я, пожалуй, оставлю. Упремся — разберемся.

Ожил селектор:

— Старая и новая смены — на конференцию.

— У вас что, обе смены на спевку требуют?

— А у вас что, нет?

— Нет. Только отработавшую. Приходишь утром — и в койку.

— Во живут люди! Ничего, здесь вам не там. Сейчас ощутишь. Идем?

Утренняя конференция. Народ отчитывается, подпрыгивая в ожидании ритуального чаепития. В помещении полумрак. За окном всегдашняя хмарь. Форточка не справляется, и в воздухе царит сложный микс из духов, носков и табачного перегара.

Принцесска вещает из-за стола. Она у нас как английская королева — царствует, но не управляет, разве что с курением борется, пепельницы выкидывает да с коек народ гоняет, а в остальном толку от нее никакого — станцией руководит, как срок отбывает. Сейчас отпоет свое и в кабинете запрется пасьянсы на ноутбуке раскладывать.

— Представляю вам нового доктора. Северов Вениамин Всеволодович. Доктор, по отзывам, грамотный, рукастый…

— Симпатичный, — пискнули из-за шкафа.

— Вы тоже ничего, — успел вставить новенький.

— …и языкастый. По всем статьям оценивается положительно…

Алехина

Еще бы! К нему тянуло. Как только в дверях появился — в такой жар кинуло, словно глюконат по венам пошел. Глаз сам останавливается: поджарый, жилистый — сил нет!

Говорят, живет один. С дежурствами не частит, на деньги не жадный и за словом в карман не лезет. Сидит вон как ни в чем не бывало, будто сто лет тут уже оттрубил…

— …и в завершение хочу поздравить Ларису Алехину с днем рождения. Предупреждаю насчет возможных эксцессов. В случае чего — никаких «по собственному желанию». Все поняли?

Черемушкин

Традиции Северов уважал: коробка «Коркунова», шоколадный тортик, дорогой чай. «Кэмел» для мужиков, Vogue для девчонок, бутылка мексиканской текилы на вечер.

Пучеглазая Галя-Горгона, сестра-хозяйка и штатный осведомитель, сунулась в дверь, покружилась для вида и тут же свалила — стучать. Через минуту на кухне материализовалась Принцесска.

— Вениамин Всеволодович, приказом главного врача в помещениях станций скорой помощи курить запрещается.

Северов сунул начатую сигарету в жестянку из-под «Синебрюхова».

— Касается всех.

В гробовом молчании все побросали свои окурки туда же, демонстративно залив их заваркой из чайника. В жестянке зашипело и сдохло, выпустив напоследок зловонное облачко.

Принцесска победоносно удалилась.

Тишину нарушило резкое «ф-ф-фух» вспыхнувшей спички. Корженев, сунув в рот новую сигарету, прикурил и кинул обгоревший хвостик в пустую банку.

— Вот так и сосуществуем, Веня, методом пассивного сопротивления.

— Ну, я вам скажу, — дожили вы здесь!

— «Аэлита». Ты всегда так изъясняешься, Вень?

— Стараюсь.

Чай он пьет из ненагревающейся металлической кружки, остальное — из прозрачного стакана с обнаженной девчонкой. Скуластая, черноволосая, бедра веретеном. Она стояла под пальмой, вызывающе уперев руки в бока, а на шее у нее, на кожаном шнурке, висел амулет.

…и женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающая под цветастыми тканями грудь.

— Хорошая девушка, по всему видать. Лицо, поза… Дивный стаканчик.

— А то! По всем станциям со мною кочует. Талисман. Я его в столовой подрезал, на вызове, уж больно мулаточка приглянулась.

Все эти мелочи, эти фразы из книг, мимоходом брошенные словечки, открывали мне его все больше и больше, словно срабатывала система «свой — чужой» в ночном перехватчике. Я чувствовал, что жизнь моя наконец-то изменится. Я по-прежнему пропадал в болотистых зарослях, но уже подул ветер, и вдоль берега ко мне шел парусник.

Эй, шкипер, там, по-моему, человек! Вон там, в манграх. О, машет! Долой паруса. Лечь в дрейф. Боцман, вельбот на воду. Взять карабины.

Слушаюсь, сэр!

И чуть позже.

Похоже, вам здорово повезло, дружище. Мы вообще-то не собирались менять курс, но в лоции сказано, что на этих отмелях полно черепах, и кок соблазнил нас черепашьим бульоном…

— Феликс, ты здесь?

Кнопа пихнула меня в бок.

— Он, по-моему, не в себе — с утра как мешком ударенный.

— Может, мутирует? Нас же на днях облучали всех…

— В смысле?

Пашка Пак пояснил:

— Флюшку делали, всей станции. У нас с этим строго: флюорография, кровь на СПИД, Манту, манду, прочая хренотень… Прививками задолбали. Чуть что, сразу поголовная вакцинация. Да сам знаешь: когда устраивался, все, поди, сделать заставили?

— Не-а. Я просто наделал печатей и в прививочный сертификат шлепнул, а потом расписался разными почерками.

— Неужели все печати у вас есть, Афраний?

— …ля, Че, угомонись!

— Иначе и быть не может, прокуратор. Короче, никакого чужеродного белка в организме. Я прививок не люблю, у меня от них почки отваливаются.

— Восемь-шесть, поехали. Северов, Алехина, в тюрьму. Тревожный вызов. Придавило бревном.

— В тюрьму — это в Кресты, что ли?

— Не, просто зона неподалеку. Они там мебель делают, а мы к ним на травмы ездим: минут пять у ворот, минут двадцать в шлюзе, если в больницу — ждешь, пока конвой сформируют… Короче, геморрой стопроцентный.

Алехина

Увидев штабель, мы поняли — не жилец. Толстенные, с метр, бревна; присевший под тяжестью лесовоз; обвисшие клешни погрузчика. Мраморная кожа, прерывистое дыхание, раздавленные, вперемешку с осколками ребер, внутренности. Тридцать пять лет. Он непрерывно, задыхающимся шепотом, кричал. Громче не мог — нечем. Мы работали как сумасшедшие — ему оставалось сидеть двадцать дней.

— Давление?

— Шестьдесят. Промедол, реланиум, гормоны с полиглюкином.

— Преднизолон? Сколько?

— Я сам забодяжу, — Северов быстро ломал носики ампул, — ты давай полиглюкин заряжай.

Вен не было. Я, сантиметр за сантиметром, ощупывала бледную кожу в поисках любой захудалой жилки. Северов, с заряженной системой [2], приплясывал рядом.

— Дай я!

Он сместил меня в сторону, перехватил иглу и прямо так, без перчаток, ткнул ей куда-то вниз. Плеснуло кровью.

— ЦВД [3]большое, — он подсоединил капельницу, стер марлей кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, — давай промедол… Терпи, дорогой, полминуты осталось.

Промедол с реланиумом дал белую взвесь. Северов сунул шприц обратно.