Я умею прыгать через лужи (сборник)

Писатель-гуманист, Маршалл участвует в общественных движениях как сторонник мира, защитник гражданских прав австралийских аборигенов, он друг нашей страны, президент Общества «Австралия — СССР». Письмо Маршалла советскому народу, написанное после первой поездки в Советский Союз, — яркое свидетельство всемирно-исторического значения Октябрьской революции: «… Сорок семь лет назад я был мальчуганом, жившим в буше. Я тогда и понятия не имел, что где-то на другом конце земного шара решалась моя и ваша судьба, и мы счастливы, что это произошло» [9].

Творчество Алана Маршалла, жизнелюбивое, человечное, согретое мечтой о прекрасном, справедливо устроенном мире, занимает почетное место в реалистической литературе Австралии.

А. Петриковская

Я умею прыгать через лужи

Глава 1

Лежа в маленькой комнате «парадной» половины нашего деревянного домика в ожидании повитухи, которая должна была помочь моему появлению на свет, моя мать могла видеть из окна огромные эвкалипты, покачивающиеся на ветру, зеленый холм и тени облаков, проносившихся над пастбищами.

— У нас будет сын, — сказала она отцу. — Сегодня мужской день.

Отец наклонился и посмотрел в окно, туда, где за расчищенными выгонами высилась темно-зеленая стена зарослей.

— Я сделаю из него бегуна и наездника, — с решимостью произнес он. — Клянусь богом, сделаю!

Когда приехала повитуха, отец улыбнулся ей и сказал:

— Право, миссис Торенс, я думал, пока вы приедете, малыш уже будет бегать по комнате.

— Да, мне надо бы приехать еще с полчаса назад, — резким тоном ответила миссис Торенс. Это была грузная женщина с пухлым смуглым лицом и решительными манерами. — Но когда нужно было запрягать, Тед все еще смазывал бричку… Ну, а как вы себя чувствуете, дорогая? — обратилась она к моей матери. — Уже начались схватки?

— И пока она говорила со мной, — рассказывала мне мать, — я вдыхала запах сделанной из акации ручки хлыста, висевшего на спинке кровати — он принадлежал твоему отцу, — и видела, как ты мчишься галопом на лошади и размахиваешь этим хлыстом, высоко подняв его над головой, точно так же, как делал твой отец.

Когда я появился на свет, отец сидел на кухне с моими сестрами. Мэри и Джейн хотели, чтобы у них был братец, которого они могли бы водить с собой в школу, и отец обещал им, что у них будет брат, по имени Алан.

Миссис Торенс принесла меня, чтобы показать им; я был завернут в пеленки из красной фланели. Она положила меня на руки отцу.

— Как-то странно было смотреть на тебя, — говорил он мне потом. — У меня сын!.. Я хотел, чтобы ты все умел делать: и верхом ездить, и справиться с любой лошадью — вот о чем я думал тогда… И конечно, чтобы ты хорошо бегал… Все говорили, что у тебя сильные ножки. Я держал тебя на руках, и это было как-то странно. Я все думал, будешь ты похож на меня или нет.

Вскоре после того, как я начал ходить в школу, я заболел детским параличом. Эпидемия его вспыхнула в Виктории в начале девятисотых годов, а потом из густонаселенных районов перекинулась в сельские местности, поражая детей на уединенных фермах и в лесных поселках. В Туралле я был единственной жертвой эпидемии, и на много миль вокруг люди говорили о моей болезни с ужасом. Слово «паралич» они связывали с идиотизмом, и не одна двуколка останавливалась на дороге, а ее хозяин, перегнувшись через колесо, чтобы посудачить с повстречавшимся приятелем, задавал неизменный вопрос: «А ты не слышал — дурачком-то он не стал?»

На протяжении нескольких недель соседи старались побыстрей проехать мимо нашего дома и в то же время настороженно, с каким-то особым интересом поглядывали на старую ограду, на необъезженных двухлеток в загоне и на мой трехколесный велосипед, валявшийся возле сарая. Они звали своих детей домой пораньше, кутали их потеплей и с тревогой всматривались в их лица, стоило им кашлянуть или чихнуть.

— Болезнь поражает человека, как божья кара, — говорил мистер Картер, булочник, который твердо верил в это. Он был директором воскресной школы и однажды среди других объявлений, обводя учеников мрачным взглядом, торжественно возгласил:

— В следующее воскресенье на утренней службе преподобный Уолтер Робертсон, бакалавр искусств, будет молиться о скорейшем исцелении этого стойкого мальчика, пораженного страшной болезнью. Прошу всех присутствовать.

Отец узнал об этом и, встретив на улице мистера Картера, стал ему объяснять, нервным движением руки подкручивая свои рыжеватые усы, как я умудрился подцепить болезнь:

— Говорят, что микроб попадает внутрь при вдохе: он носится по воздуху всюду. И нельзя узнать заранее, где он появится. Он, наверно, как раз пролетал мимо носа моего сынишки; тот вдохнул воздух — и тут это и случилось. Он упал как подкошенный. Если бы в ту минуту, когда пролетал микроб, он сделал бы не вдох, а выдох, все бы обошлось. — Он помолчал и грустно добавил: — А теперь вы мόлитесь за него.

— Спина создана для ноши, — с набожным видом пробормотал булочник.

Он был членом церковного совета и в каждой беде видел промысел божий. С другой стороны, по его мнению, за всем, что приносило людям радость, скрывался дьявол.

— На все божья воля, — произнес он с довольным видом, убежденный в том, что слова эти понравятся всевышнему. Он не упускал случая снискать расположение господа.

Отец презрительно фыркнул, выражая этим свое отношение к подобного рода философии, и ответил довольно резко:

— Спина моего сына вовсе не была создана для ноши, и позвольте сказать вам: никакой ноши и не будет. Уж если говорить о ноше, то вот кому она досталась. — И он коснулся пальцем своей головы.

Немного спустя он стоял у моей кровати и с тревогой спрашивал:

— Алан, у тебя болят ноги?

— Нет, — отвечал я ему. — Они совсем как мертвые.

— Черт! — воскликнул он, и его лицо мучительно исказилось.

Мой отец был худощав, бедра у него были узкие, а ноги кривые — следствие многих лет, проведенных в седле: он был объездчиком лошадей и приехал в Викторию из глуши Квинсленда.

— Я это сделал из-за детей, — объяснял он, — ведь там, в глуши, школ нет и в помине. Если бы не дети, никогда бы я оттуда не уехал!

У него было лицо настоящего жителя австралийских зарослей — загорелое и обветренное; проницательные голубые глаза прятались в морщинах, рожденных ослепительным солнцем солончаковых равнин.

Один из его приятелей, гуртовщик, как-то приехавший навестить нас, увидев отца, который вышел к нему навстречу, воскликнул:

— Черт возьми, Билл, ты и сейчас прыгаешь не хуже эму!

Походка у отца была легкой и семенящей, и ходил он всегда с опущенной головой, глядя в землю; эту привычку он объяснял тем, что он родом из «страны змей».

Иногда, хватив рюмку-другую, он носился на полуобъезженном жеребце по двору, выделывая курбеты среди валявшихся там кормушек, поломанных старых колес и оглобель и разгоняя клохчущих кур; при этом он испускал оглушительные вопли:

— Неклейменный дикий скот! Окружай! Эй, берегись!

Осаживая коня, он срывал с головы шляпу с широкими полями, размахивал ею, как бы отвечая на приветствия, и раскланивался, поглядывая при этом на дверь кухни, где обычно в таких случаях стояла мать, наблюдавшая за ним с улыбкой — чуть насмешливой, ласковой и тревожной.

Отец любил лошадей не потому, что с их помощью он зарабатывал на жизнь, а потому, что находил в них красоту. Он не мог пройти мимо хорошей лошади. Наклонив голову набок, он медленно похаживал вокруг нее, тщательно изучая все ее стати, и обязательно ощупывал ее передние ноги в поисках ссадин, говоривших о том, что ей приходилось падать.