Римские рассказы

— Если вам не трудно, добрый человек, гребите левым веслом, иначе мы столкнемся с той лодкой.

На этот раз мое терпение лопнуло и я ответил:

— Послушай-ка, Уго, тебе никто не говорил, что ты страшный грубиян?

Он привстал и спросил:

— Что-о-о-о? — И это «о» у него прозвучало так, словно он хотел сказать: «Что такое? Уж не ослышался ли я?»

Я ответил, продолжая грести:

— Да, грубиян и невежа… Никто не говорил тебе этого?

— Да что это с тобой? — спросил он, повышая голос.

— Это мое дело, — ответил я холодно, — а ты грубиян первой степени.

— Эй, ты, думай что говоришь.

— Говорю, что мне нравится, а ты грубиян и к тому же еще негодяй.

— Ну, ну, потише, со мной шутки плохи!

Сказав это, он поднялся на ноги и сильно ударил меня в грудь. Я бросил весла, тоже вскочил и хотел отплатить ему ударом, но он быстро сжал мою руку двумя пальцами, которые впились в меня, как железные. Так, стоя в лодке, мы боролись, а Грация кричала и уговаривала нас. В самый бурный момент нашей схватки узкая и мелкая лодка перевернулась, и мы все оказались в воде.

Мы были недалеко от берега, и клянусь вам, что, падая в воду, я с радостью подумал: «Сейчас Уго схватит судорога, и он утонет… и умрет, как умерли Алессандро и Джулио».

Тем временем перевернутая вверх дном лодка удалялась, весла покачивались на поверхности, а мы трое, вынырнув, барахтались в воде.

— Ненормальный! — кричал мне Уго.

Грация как ни в чем не бывало поплыла к берегу.

— Ненормальный — это ты и к тому же еще мошенник, — ответил я, и в это время мне в рот попала вода.

Но Уго уже не обращал на меня внимания и плыл, стараясь догнать Грацию. Я тоже направился к берегу, думая все время о судорогах, которые заставят Уго пойти ко дну, как вдруг почувствовал острую боль во всей правой стороне, от плеча до ступни, и понял, что судороги схватили меня, а не его. Это было лишь на миг, но в этот миг я совсем потерял голову. Боль не проходила, мне не хватало воздуха, я растерялся, охваченный ужасом, закричал, и вода попала мне в рот.

— Помогите! — заорал я и снова захлебнулся водой.

Судороги не прекращались, и я пошел ко дну, потом

вынырнул, снова закричал «помогите» и опять пошел ко дну, захлебываясь водой. Одним словом, я утонул бы в конце концов, если бы чья-то рука не схватила мою, а чей-то голос — это был голос Уго — не сказал мне:

— Спокойно, я вытащу тебя на берег.

Я закрыл глаза и, кажется, потерял сознание.

Когда я очнулся (сколько времени прошло — не знаю), я почувствовал под спиной горячий песок пляжа. Кто-то, держа меня за запястья, поднимал и опускал мои руки, другой, присев на корточки, массировал мне грудь и живот. Я видел все, как в тумане, солнце ослепляло меня, а вокруг был целый лес загорелых, волосатых ног: все эти люди смотрели, как я умираю. Вдруг кто-то сказал:

— Кажется, ему крышка.

А другой заметил:

— Показывают свою храбрость, а потом вот так тонут. Я чувствовал, что меня раздуло от воды, голова была тяжелая, а кто-то все поднимал и опускал мои руки, как ручки мехов, и тогда я разозлился и сказал, пытаясь отделаться от всех:

— Оставьте меня в покое… Пошли вы к дьяволу, — и потом снова впал в беспамятство.

Но хватит вспоминать об этом проклятом дне. Неделю спустя Грация, улучив момент, когда Уго не было рядом, сказала мне вполголоса:

— Знаешь, почему ты чуть не утонул в Остии в прошлое воскресенье?

— Не знаю. А почему?

— Мне Уго объяснил. Он говорит, что есть какая-то таинственная сила, которая охраняет его: тот, кто идет против него, может даже умереть… В общем, он говорит, что он «табу»… Ты не знаешь, что такое «табу»?

— Табу, — объяснил я, подумав с минуту, — это когда какая-нибудь вещь или какой-либо человек неприкосновенны.

Она ничего не ответила, потому что в этот момент к нам подошел Уго, держа в руках штуку хлопчатобумажной ткани; разворачивая ее с обычным шелестом, он сказал:

— Это как раз то, что вам нужно, синьора.

И по глазам Грации я понял, что она по уши влюблена в него. Еще бы, черт возьми! — красивый мужчина, сильный, молодой и вдобавок ко всему табу.

Я не говорю нет

Чтобы вы поняли характер Аделе, я расскажу вам хотя бы о том, что произошло у нас в первую брачную ночь. Ведь, как говорится, по утру судят, каков будет день.

Итак, после ужина в ресторане за Тибром, после тостов, стихов, поздравлений, после объятий и слез тещи мы отправились в нашу квартиру, которая помещалась над моей скобяной лавкой на виа дель Анима. Мы стали супругами, и оба немного стеснялись друг друга; когда мы вошли в спальню, я начал с того, что снял пиджак, и, вешая его на спинку стула, сказал, чтобы сломать лед молчания:

— Говорят, это приносит счастье… ты заметила… за столом нас было тринадцать человек.

Аделе сбросила новые туфли — они жали ей — и стояла возле шкафа, смотрясь в зеркало. Она ответила обрадованно, как будто мои слова помогли рассеять ее смущение:

— По правде говоря, Джино, нас было двенадцать… десять гостей да нас двое — двенадцать.

Еще тогда, в ресторане, собираясь сделать заказ, я сосчитал присутствовавших — нас было ровно тринадцать, помню даже, как я сказал Лодовико, одному из шаферов:

— Знаешь, нас тринадцать человек. Как бы это не принесло нам несчастья.

А он ответил: — Нет, это, наоборот, к счастью…

Я сел на край постели и, снимая брюки, спокойно проговорил:

— Ты ошибаешься… нас было тринадцать. Я сразу обратил на это внимание и сказал Лодовико.

Аделе ответила не сразу, потому что в это время снимала платье через голову и до пояса была закутана в него. Но едва высвободившись и не успев даже перевести дух, она с живостью возразила:

— Ты неправильно сосчитал, на улице нас было тринадцать, а потом Мео ушел, и нас осталось двенадцать.

Я уже был в одних подштанниках и, не знаю почему, вдруг разозлился:

— Какого черта — двенадцать! И при чем здесь Мео, когда я говорю, что считал всех в ресторане!

— Ну, значит, — сказала она, направляясь к шкафу, чтобы повесить платье, — когда ты считал, ты уже выпил лишнего, вот и все.

— Кто это выпил лишнего? Да я выпил не больше двух бокалов, считая и шампанское.

— Короче говоря, — сказала она, — нас было двенадцать… а ты не помнишь этого потому, что и сейчас еще пьян и память тебе изменяет.

— Это кто пьян? Нас было тринадцать!

— А я тебе говорю, двенадцать!

— Тринадцать!

— Двенадцать!

Мы уже разговаривали, стоя друг перед другом посреди комнаты — я в подштанниках, а она в сорочке. Схватив ее за руку, я заорал ей прямо в лицо:

— Тринадцать!

Но потом вдруг спохватился, попытался обнять ее и сказал шепотом:

— Какое это имеет значение: тринадцать или двенадцать… поцелуй меня…

А она, упав на кровать и не уклоняясь от поцелуя, в тот самый момент, когда мои губы встретились с ее губами, прошептала:

— Да, но нас было двенадцать.

Тут я выскочил на середину комнаты и завопил:

— Хорошенькое начало! Ты моя жена и должна меня слушаться… если я говорю, что нас было тринадцать, значит, так оно и есть, и ты не должна спорить со мной!

Тогда она вскочила с кровати и тоже закричала изо всех сил:

— Да, я твоя жена, вернее, буду твоей женой… но нас было все-таки двенадцать!

— Нас было тринадцать, вот тебе! — и у меня сорвалась первая звонкая, увесистая оплеуха.

Аделе в первый момент опешила, потом бросилась к двери, ведущей в гостиную, открыла ее, крикнула с порога:

— Нас было двенадцать, и оставь меня в покое… ты мне противен, — и исчезла за дверью.

После минутного оцепенения я пришел в себя и, подойдя к двери, стал звать Аделе, стучать, умолять: в ответ ни звука. В общем, кончилось тем, что я провел первую брачную ночь один, задремав полураздетый на кровати, а Аделе, видно, прикорнула на диване в гостиной.