Апрельская ведьма

И, подняв Биргитту, она посадила ее на пустой стул у торца стола, потом торопливым движением подвинула стакан, давно дожидавшийся Биргитты, и наполнила его желтым соком.

— Пей! — приказала она и скрестила руки на груди.

Маргарета рассмеялась, она, похоже, как обычно, ничего не поняла.

— Это же апельсиновый сок! Тетя Эллен его сама готовит из апельсиновой кожуры. Мы всю осень кожуру собирали...

Кристина не сказала ничего, только устремила на новенькую серые глаза, потом подняла свой стакан и опорожнила его несколькими большими глотками. Но Биргитта не повторила ее действий, она угрюмо молчала и таращилась на желтую жидкость.

Тетя Эллен наклонилась над ней, она говорила очень тихо и отчетливо:

— Пей, — сказала она. — Попробуй только не выпить...

Позади нее тикали кухонные часы, маленькая красная секундная стрелка вприпрыжку скакала по циферблату. В тот момент, когда она достигла двенадцати, рука Биргитты потянулась к стакану, а когда дошла до шести, стакан был уже пуст.

И началось новое время.

Хубертссон помаргивает, мотая головой, как проснувшийся медведь, покуда Кристина с Хеленой ведут его к его собственной смотровой кушетке у стены.

— Сейчас отдохни немножко, — говорит Кристина. — Минут через пятнадцать сделаем новую пробу и тогда посмотрим, отправлять тебя в Муталу или нет...

Он что-то бормочет, лишь через несколько секунд Кристина понимает, что он говорит. Приют. Ну конечно, ведь звонили из приюта... Она оборачивается к Хелене, укрывающей в этот момент Хубертссона желтым вафельным покрывалом, с преувеличенной нежностью укутывая его плечи.

— Кто звонил из приюта?

— Черстин Первая.

— О'кей, я перезвоню.

Она набирает номер с телефона Хубертссона и барабанит своими ухоженными ногтями по его письменному столу, слушая длинные сигналы. Черстин Первая берет трубку не сразу и отвечает звонким, словно стеклянным голосом. Кристина почти слышит этот напряженный стеклянный звон, притом что говорит Черстин Первая вполне раскованно.

— Да, мы звонили, собственно, только потому, что Хубертссон велел звонить каждый раз, как у этого пациента бывает припадок, — говорит она. — На этот раз было два подряд, и необычно долгие. Первый — семь минут, а через полчаса новый, почти сорок семь минут...

Кристина закусила губу. Припадок продолжительностью в сорок семь минут — это уже на грани status epilepticus, такого припадка, который не кончается никогда.

— А теперь прошло?

— М-м-м-м... Я поставила четыре клизмы стесолида по десять кубиков каждая.

У Кристины перехватывает дыхание. Как она смела? Такая доза свалит лошадь.

— Какой вес больного?

— Около сорока кило...

У Кристины судорожно сжимаются кулаки. Эта женщина сошла с ума!

— Мужчина или женщина?

— Женщина. Фаворитка Хубертссона, вы же знаете.

Нет, она этого не знает.

— Это что, Хубертссон назначил такую высокую дозу?

Черстин Первая издает нетерпеливый вздох.

— Нет, обычно он приходит сам и назначает капельницу, если дело затягивается, но сегодня я до него не дозвонилась... Но вы не волнуйтесь, она крепкая. Она не может ни двигаться, ни говорить, у нее энцефалопатия, эпилепсия и судороги, но она со всем этим живет себе, и ничего ей не делается. Ей уже за сорок пять, всю жизнь прожила по больницам и приютам, но, как я уже сказала, ничего ей не делается.

У Кристины пересохло во рту.

— Я сейчас приду.

Черстин Первая вздыхает.

— В этом нет необходимости, у нее каждый день припадки, иногда не один раз на дню. Мы обычно просто сообщаем Хубертссону, а потом она спит по нескольку часов. Поспать она вообще любит, так что ей не на что жаловаться.

Кристина, кашлянув, повторяет:

— Тем не менее я приду.

И буквально слышит, как Черстин Первая пожимает плечами.

— Хм, если вам больше нечем заняться в ваши приемные часы, то на здоровье!

На этот раз она стиснула зубы, заранее приготовилась к шоку, и все равно у нее перехватывает дыхание при виде Черстин Первой. Ни дать ни взять реклама шампуня — в ее светлых волосах словно сверкают тысячи искр, покуда она ведет больную вдоль по коридору. Ее брючный костюм сверкает белизной, носки у нее на ногах кажутся пушистыми, а белые босоножки — новехонькими, будто только что вынутыми из упаковочной коробки. Но все это великолепие портит женщина возле нее. Это Мария, одна из Кристининых пациенток. Волосы у Марии не блестят, они тонкие и тусклые, одета она в застиранный тренировочный костюм и шаркает тапочками со стоптанными задниками. У Марии синдром Дауна, тяжелая эпилепсия и улыбка, в которой читается мольба о пощаде.

— Привет, Мария. — Кристина останавливается, хотя внутри у нее все дрожит от нетерпения. Она знает, что Мария может неделями горевать, если с ней не поздороваться. — Как самочувствие?

— Неважно, — отвечает Мария, качая головой. — Совсем неважно...

Кристина настораживается: обычно Мария никогда не жалуется — обычно она, затеплив свою улыбку, будет заверять, что все замечательно, даже теряя сознание.

— А что такое?

— Не разрешают быть с ангелами, — потупясь, отвечает Мария.

— Ладно-ладно, — говорит Черстин Первая, похлопывая Марию по руке. — Ты же понимаешь, так получилось...

Кристина знает, что палата Марии — это святилище. Если весь остальной приют похож на залу в деревенском доме, то здесь — храм. Храм наивности. Она украсила его ангелами: аляповатые фарфоровые херувимы теснятся на подоконнике, самодельные серафимы свисают с потолка на нитках, а блестящие ангелочки из книг и глянцевитые ангелы из журналов сплошь покрывают стены снизу доверху. Мария клеит их прямо на стенку. Заведующая приютом, женщина практичная, не подверженная грезам о рае, меняется в лице, когда слышит о Марииной палате. Говорят, ее мучают кошмары — что будет, если про эту комнату проведают в коммунальном управлении. Тем не менее даже она ни разу не покушалась на Марииных ангелов. Она знает, что ангельская комната — единственный смысл Марииной жизни. Придя в себя после очередного припадка, Мария всегда с тревогой озирается, но, удостоверясь, что она по-прежнему среди своих ангелов, успокаивается.

— А что, Марию нельзя было оставить в ее палате? — спрашивает Кристина, не глядя на Черстин Первую, — какой-то ничтожный зудящий страх заставляет ее вместо этого смотреть на Марию.

— Увы! У нас нет выбора, — говорит Черстин Первая. — Фольке нужна отдельная палата, но не класть же его среди ангелов, так что пришлось побеспокоить маленькую фаворитку Хубертссона. А поскольку сейчас она спит и хорошо бы ее не будить, то мы думаем, лучше будет Марии побыть несколько часов в гостиной.

Мария пытается ответить Кристине молящей улыбкой, но у нее не получается, углы рта, наоборот, опускаются вниз, придавая ей плаксивое выражение. Кристина проводит рукой по челке, чувствуя, что опять слабеет и внутри все делается текучим. Вот денек! А еще нет и полудня...

— А никак иначе нельзя было устроить? — спрашивает она обреченным голосом.

— Нет, — отрезает Черстин Первая. — Не получается. А кстати, сегодня у нас день лото, так что будет даже забавно.

Едва Кристина входит в Мариину палату, как что-то ударяет ее в темя. Она инстинктивно вскидывает руки, чтобы защититься от птицы, сразу же вспомнив мертвую чайку на садовой дорожке. Но нет, это не птичьи крылья коснулись ее волос, а мягкие вязаные ноги ангела. У самой двери на нитке висело последнее творение Марии, полуметровый ангел с головой из фольги, локонами из золотой канители, задрапированный в старое полотенце с надписью «СОБСТВЕННОСТЬ ЛАНДСТИНГА». Тот же текст просматривается сквозь редкое оперение на картонных крыльях. Мариины запасы картона и цветных перьев, похоже, подошли к концу, и, стало быть, она ухитрилась выклянчить кое-что из старых вещей, оставшихся со времен, когда приют еще не перешел в руки коммунального управления.