Антиквар

Официант, постоянно обслуживавший пару, поглядывал сочувственно. Само собой, помалкивал. Но рассуждал про себя: «Всякое бывает. Но проходит, как правило». И был почти прав. Как ни пошла избитая сентенция, в большинстве случаев она оказывается справедливой.

Однако сейчас ни во что подобное Лиза не поверила бы.

Все было кончено. Безвозвратно. Бесповоротно.

Бессмысленно, как робот, переставляя ноги, она двигалась по бульварам вниз и уже миновала Страстной.

Едва не угодив под колеса автомобиля, пересекла Сретенку.

Шагала по Рождественскому, не разбирая дороги и не замечая ничего вокруг.

В голове, зацепившись, бесконечно крутился короткий обрывок разговора.

– Пойми наконец, я не могу позволить себе иметь такую жену, как ты!

В его глазах сквозили отчаяние и ярость.

Природа ярости была ей неведома.

Отчаяние понимала хорошо.

Полагала, что сумеет рассеять страх, неуверенность, сомнения, из которых, очевидно, оно и складывалось.

И все еще пыталась сохранить легкий тон, взятый сначала.

– Ну, знаешь ли, решать, для кого я – роскошь, а для кого – в самый раз, позволь все же мне самой. Как субъекту одушевленному, находящемуся в здравом уме и трезвой памяти…

– Не позволю. – Теперь он смотрел жестко. Без тени отчаяния. – Не потерплю благодеяний. И вообще, с какого перепугу ты решила, что женитьба как таковая входит в мои планы? Перед тобой, между прочим, холостяк со стажем. Так что особо не огорчайся – не ты первая терпишь фиаско…

* * *

Слушать дальше она не стала.

Действительно, с какого это перепугу…

И далее – по тексту.

Самое страшное заключалось в том, что, вне всяких сомнений, он говорил чистую правду.

И ничего, кроме правды.

Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 01.34

Судьба более не подавала знаков. Да и зачем? Выбора в любом случае не оставалось.

Незнакомая в принципе дорога, будто наделенная сознанием, мыслящая субстанция, стелилась под колесами, неведомо как помогала на развилках выбрать нужное направление и, похоже, грамотно отводила от постов ГАИ, петляя в глухом, дремучем вроде бы лесу.

На самом деле лес был очень даже обитаемым, это Игорю Всеволодовичу было известно.

Предупредительное шоссе благополучно вернуло его на Рублевку. Здешние места Непомнящий знал хорошо – именно тут, собственно, обитало большинство постоянных клиентов.

Тотдом, к которому теперь спешил в ночи, тоже был здесь.

И совсем уже близко.

Безусловно, Игорю Всеволодовичу следовало бы удивиться. Путь, пройденный лишь однажды, в сильном волнении и к тому же впотьмах, он повторил, не задумываясь, легко.

И уже здесь, на изъезженной вдоль и поперек Рублевке, так же легко вспомнил дорогу к дому, в котором был всего-то пару раз. И очень давно.

Это было странно вдвойне, ибо, по собственному определению, Игорь Всеволодович страдал абсолютным топографическим кретинизмом. Незамысловатые городские маршруты запоминал с десятого раза, но и после ошибался, проскакивая нужный поворот или, напротив, сворачивая намного раньше, чем следовало.

Впрочем, теперь ни о чем таком он даже не думал и, вероятнее всего, вообще не заметил странной метаморфозы. Мысли в голове кружились обрывочные, но довольно трезвые.

Дом, к порогу которого он теперь спешил, как к последнему возможному пристанищу, принадлежал когда-то женщине, которую Игорь Всеволодович любил единственной, не каждым смертным испытанной любовью. Той, что соединяет не столько тела, сколько души.

Тогда рождается в мире новая душа, одна, дарованная на равных обоим.

Такое случается. Правда, нечасто и, говорят, все реже с годами.

Посему, выходило, повезло Игорю несказанно. Но именно это единственное, главное в жизни везение он не сберег.

По глупости. А если уж честно до конца – струсил.

Мелкий, расчетливый, обыденный был тот страх.

Вроде поймал Иван-дурак жар-птицу, прижал к груди, залюбовался, размечтался было – да одумался.

И выпустил.

Не удержать, дескать, в простых мужицких руках такое чудо.

Не по Сеньке шапка.

Вот и Непомнящий однажды оказался таков – испугался нежданно привалившего счастья. Мелкие, стыдные мыслишки запрыгали в голове.

И ведь она – такова была эта женщина! – без слов поняла его страхи. Не оскорбилась, не унизила злой насмешкой – пыталась поначалу шутить.

А потом – когда он впал в идиотское упрямство, в ужасе от того, что творит, стал откровенно хамить – терпеливо, как маленькому, упрямому ребенку, объясняла, что не дорожит нисколько тем, что имеет, пребывая подле мужа-олигарха. Да что там не дорожит – тяготится.

И вот ведь странное, необъяснимое дело – он и сам прекрасно знал это, понимал, чувствовал.

Впрочем, почему – странное?

Душа-то уже была одна на двоих.

Стало быть – знал наверняка.

Но трусливый мелкий бес напускал туману, нашептывал в ухо: «Это теперь она, голубушка, так поет, пока мужнины миллионы при ней, и лимузин с толпой охраны ждет у двери, и поблескивают в ушках бриллианты несметной стоимости. А лишится всего, запоет иначе. Ну, не запоет, возможно: умна, тонка, хорошо воспитана. Но глядеть будет так, что захочется тебе, дружок, в петлю, причем немедленно. Ибо привычной жизни для нее ты обустроить не сумеешь. Кишка тонка. Нос не дорос. И не дорастет никогда. Сам понимаешь».

Это он понимал. И ничего другого уже понять не смог, замороченный дурманящим шепотком.

Все было кончено.

И душа, по живому располосованная пополам, а вернее та половина, что осталась ему, все никак не заживала. Кровоточила, ныла, пронзала иногда острой болью.

Однако ж все это были воспоминания.

Меж ними проскакивали мысли более насущные.

С чего, к примеру, он вдруг решил, что она живет в том же доме, что и прежде?

После разрыва до Игоря Всеволодовича иногда доходили обрывочные слухи о ней – и всякий раз острой болью отзывалась незаживающая половинка души.

Потом началась своеобразная игра с самим собой.

Внешне он делал все, чтобы – не приведи Господь – не оказаться в ситуации, когда могла зайти речь о ней, избегал встреч с общими знакомыми и старательно ограждал себя от любого упоминания этой женщины.

На самом же деле тайно, стыдясь, будто делает что-то недостойное, жадно ловил обрывки слухов, сплетен и пересудов. Дотошно изучал материалы светской хроники, где иногда появлялись фотографии, запечатлевшие Лизу, как правило, в компании нарядных людей, слепящих улыбками и бриллиантами.

Он знал, что, путешествуя с мужем-олигархом, на каком-то модном курорте она повстречала французского графа или маркиза, к тому же известного винодела и потому человека небедного.

В команде мужей произошла замена – место отечественного миллионера занял миллионер французский.

Лиза Лемех стала графиней – или маркизой – де Монферей. Однако ненадолго. Брак с виноделом распался. Осталось, правда, громкое имя.

Елизавета де Монферей вернулась на родину и поселилась вроде бы снова на Рублево-Успенском шоссе.

Об этом некоторое время назад написала какая-то бульварная газетенка. Она же, без особой, правда, уверенности, поведала читателям панславянскую, по сути, историю о том, как французский аристократ расстался с русской женой, оставив на память о себе только титул. И более ничего.

Бедняжка оказалась на улице, к тому же совсем без средств и даже без французского гражданства, которое отчего-то не потрудилась получить. Тогда отвергнутый русский олигарх проявил неслыханное благородство. Ветреной жене был предоставлен дом, в котором жили прежде, назначено постоянное содержание. Небольшое, но вполне достойное.

История сильно напоминала сюжет классической «мыльной оперы», но мало походила на правду. Игорь Всеволодович – по определению – не мог представить Лизу, трепетно принимающую благодеяния отставного мужа.