Женщины у берега Рейна

Генрих фон Крейль молча поворачивается к Еве Плинт.

Ева Плинт. Я начинаю прозревать, понимать, что такое политика. Прежде я в ней не разбиралась, думала, что это игра ради самой игры, без каких-либо последствий. Я была не легковерной, но легкомысленной. Только этой ночью до меня стало доходить, что Гробш, мой Эрнст Гробш, именно потому, что он циник, действительно верит, что может кое-чего добиться. Ладно, от Хойльбука можно избавиться, но как ты, пока еще мой свекор, как ты сумеешь избавиться от таких, как Кундт, Блаукремер, Губка, который опаснее, чем все они, вместе взятые? И почему Губка обладает такой властью?…

Карл фон Крейль. Может статься, что от Губки мы избавимся. На рассвете, когда он пробирался к Блаукремерше, его подстрелила охрана Блаукремера. Непонятно, почему он не воспользовался воротами – ведь для него они не были заперты. Может, им овладел романтический порыв: к любимой женщине надо пробираться на рассвете через кустарник. Полная загадка. Факт один: он проник в парк сзади и упорно лез дальше, хотя охрана обнаружила его, окликнула, даже осветила прожектором и предупредила, что будет стрелять. Мне кажется, он намеренно подвергал себя опасности. Вы ведь знаете, каково телохранителям: месяцами шум, гам, напряжение, нервы взвинчены, недавно один даже пальнул в ногу своему товарищу… А тут кто-то ползет на четвереньках восемьдесят, а то и сто метров по парку к вилле. Может, они его не знали, а может, тот, кто стрелял, как раз и знал, кто он. Губку никогда особенно не уважали.

Эрнст Гробш. Откуда вам это известно?

Карл фон Крейль (с улыбкой). У меня есть свои люди, свои источники информации. Сообщат об этом, вероятно, только вечером, так что прошу пока мою информацию не разглашать. Просто мне не хочется, чтобы Ева боялась кого-то, кого уже, возможно, не следует бояться. Однако не исключено, что он выживет.

Генрих фон Крейль. И зачем такой, как он, подвергает себя подобной опасности?

Карл фон Крейль. Любовная тоска.

Эрнст Гробш. Губка – и любовная тоска?

Карл фон Крейль. Почему бы и нет? Губка – романтик. А что?

Ева Плинт. Хорошо, может быть, мы от него избавимся. Горевать особенно не буду, хотя, наверное, следовало бы. Но кто и как освободил нас от Губки? Кто? Полиция, полицейский, к тому же по ошибке! Так что совсем не политика освободила нас от него. (Все, особенно Гробш, с недоумением взирают на Еву.) Да, я кое-чему научилась. Уж не рассчитываете ли вы на то, что Кундта, Блаукремера и иже с ними тоже случайно застрелит полиция? Способны ли вы вообще пожелать такое? Нет, дорогой свекор, ты не смеешь стать преемником Хойльбука, ты превратишься в икону… даже в иконостас, за которым будут разыгрываться и скрываться ужасные вещи. А теперь ваше слово, Катарина…

Катарина Рихтер. Я не хочу ссылаться на себя – официантке было бы бестактно рассказывать, как она познакомилась с вами и какими вы ей показались. Вас, дорогой мой несостоявшийся свекор, я всегда видела спокойным и серьезным, порой печальным, причем вы всегда уходили домой до того, как начиналась большая пьянка, приносившая нам хорошие чаевые. И теперь как подруга вашего сына я говорю: вы должны принять этот пост. У меня не было нищего детства, я всегда была сыта и в тепле, хотела пробиться в жизни и пробилась. Закон и порядок не были мне чужды. Матушка моя всегда гордилась тем, что за ней, по ее выражению, нет никаких проступков, хотя вокруг она видела предостаточно грязи и коррупции. Сама я лишь однажды залезла в кассу и взяла то, что мне причиталось. Это назвали кражей, но я настаиваю, что взяла эти деньги по праву. Мой отец был добр, но беден, этот разорившийся граф очень хотел удочерить меня и жениться на моей маме. А она была бы рада выйти за него замуж, не будь он графом. По-моему, это несправедливо (смеется), графы тоже люди. Однако и я не хочу выходить замуж за этого графа. (Указывает на Карла.) Останавливает меня только титул. В титуле, который прикрывает тех, кто производит впечатление, не соответствующее действительности, заключается опасность. Вы тот человек, который мог бы еще глубже познакомить меня с законом и порядком.

Карл фон Крейль (подходит к отцу, обнимает его). В обеих ипостасях – как сын и гражданин – я заявляю: нет. Гражданин во мне говорит: ты выглядишь слишком хорошо, ты слишком добр, титуловать тебя станут «демократический граф», а это опасно для жизни. (Качает головой.) Нет. Такого государства, для которого ты мог бы служить вывеской, нет и не может быть. Как сын я говорю тебе: ты не выдержишь – не забывай, что тебе уже семьдесят, а оратор и актер ты не блестящий. В каждой своей речи тебе придется мучиться и лгать.

Генрих фон Крейль (улыбаясь). Ты забываешь о штучке на моем «мерседесе», которую ты мог бы получить без труда.

Карл фон Крейль (улыбаясь). Ты знаешь, что я обязан завладеть этим нелегально, причем обязан в договорном порядке, а мое чувство долга тебе известно. Нет, пусть этот пост займет Димплер, он вполне подойдет: хитер, но не подлец. (Тихо.) Тебе пришлось бы принять Плониуса, и принять вежливо, да и не только его. Ты стал бы… просто не знаю, кем бы ты стал.

Генрих фон Крейль (обращается к Эрике), Куда же мне деваться? Вы уйдете в Рейн?

Эрика Вублер. Нет, останусь на берегу. Только здесь я чувствую себя на родине. (Тише.) Не торопитесь сами. (Еще тише.) И с этим делом тоже. Пусть им займется Димплер. (Встает, надевает халат, подходит к роялю, садится за него, поднимает руки и опускает их.) Не могу. Кто снимет проклятие с этого инструмента? (Смотрит на Карла.) Вы?

Карл фон Крейль. Нет, не могу, больше не могу играть на рояле, с трудом выношу его звуки.

Эрика Вублер (оглядывается на Генриха фон Крейля). А вы умеете играть?

Генрих фон Крейль. Нет и не учился.

Эрика Вублер. Значит, нет никого, кто снял бы проклятие? Ева… (Ева мотает головой, Гробш тоже отмахивается.)

Лора Шмитц (выходит вперед). Какое проклятие? Я умею немножко бренчать, если вас это устроит.

Эрика Вублер. Вы учились?

Лора Шмитц. Не по-настоящему. Я работала в ресторанчике, там было старое пианино, и одна официантка умела играть, она меня немного и научила, – попробовать, что ли? Боюсь только, что это не та музыка, к которой вы привыкли.

Эрика кивает, Лора садится за рояль и наигрывает какой-то сентиментальный шлягер. Когда входит Бингерле, она перестает играть. Бингерле около шестидесяти, он среднего роста, лицо у него добродушное, в руке небольшой портфель. Эрика и Генрих фон Крейль оцепенело смотрят на него. Он кладет портфель на рояль, подходит к Эрике, хочет поцеловать ей руку, но она прячет ее, качая головой.

Бингерле. Я хотел поблагодарить вас, Эрика, не только за былые суп, хлеб, глазунью и сигареты – и сорок лет спустя я ощущаю их вкус… Спасибо также за то, что вы сделали для меня у Штюцлинга. Все вышло не так, как вы предполагали. Свобода обернулась несвободой. Маленький пансион на швейцарской границе оказался для меня хуже тюрьмы. Пресса, радио и телевидение атаковали меня, я поднял руки и сдался. Я выразил раскаяние, признал ошибки… Ваша же ошибка, дорогая Эрика, состояла вот в чем: ваши благородные намерения не соответствовали моим благородным мотивам – у меня их просто никогда не было. Тем не менее я вам благодарен.

Эрика Вублер. И теперь вы явились с поручением Кундта?

Бингерле. Да. (Берет портфель с рояля и передает его Карлу фон Креплю.) Догадываетесь, что в нем?

Карл фон Крейль. Да. Вероятно, вещественные улики моих легально-нелегальных действий. И квитанции.

Бингерле. Квитанции все, улики не полностью – их только десять. Первые в самом деле были для русского, он их взял, или, точнее говоря, они исчезли вместе с ним. Остальные десять числились за ним фиктивно. (Повернувшись к Генриху фон Крейлю.) Тем самым устранено все, чем действия вашего сына могли повредить вам. Вы знаете, какая просьба стоит за подарком господина Кундта?