Женщины у берега Рейна

Мой брат пошел на военную службу, чтобы наесться досыта. Он не интересовался политикой, не внял тому, что отец говорил о Гитлере. Он мечтал о дешевом французском вине и цыплятах; надеюсь, у него была и девушка. Во всяком случае его обязанности в армии были далеко не так тяжелы, как работа крестьянина, который пас на своем жалком участке несколько коров и выращивал немного ячменя. Брат был веселый, вернее, повеселел в армии: все-таки вино, цыплята и, надеюсь, девушка; он не понимал, как это некоторые жаловались на армейскую еду. А потом его убили. «Пал под Авраншем». Что это значит – пасть?

Герман. Я мало знаю об этом, я отирался в канцеляриях, потому что у меня был аккуратный, разборчивый почерк, да я и проучился уже два курса. Я был труслив, не хотел стать героем, не рвался вперед, но кое-какие рассказы, конечно, до меня доходили. Пасть, Эрика, – это значит кричать и проклинать, а иногда и молиться. Ты ведь знаешь, когда дело приняло серьезный оборот, я дезертировал.

Эрика. И ты поступил куда более мужественно, чем если бы остался. Ты даже плена избежал, поскольку Кундт за тебя поручился. Он с самого начала оберегал тебя, ты был ему нужен.

Герман. Я ему нравился. Ко мне он относился хорошо, а вот других – Блаукремера, Хальберкамма и Бингерле – он просто использовал. Он симпатизировал мне, и я порой задавался вопросом, уж не приударяет ли он за тобой, не испытывает ли тебя, потому что я ему импонирую. Ты выдержала экзамен, но я боялся, хотя и был уверен в тебе. Он волочился едва ли не за каждой бабой. Иногда получал по морде, но никогда не мстил, он опасен той поистине животной энергией, с которой преследует свою цель.

Почти бесшумно на террасу входит Кундт. Эрика и Герман вздрагивают, заметив его.

Кундт (смеясь). Тут уместна цитата из Библии: «Не страшитесь и не бойтесь, это я» [13]. Вы, кажется, беседуете обо мне, во всяком случае мне послышалась моя фамилия. Мне полагалось бы спросить, кто из вас упомянул ее. Если бы, конечно, я не знал, что это Эрика.

Эрика. Да, я знала Штюцлинга еще в пору его студенчества голодным беженцем, иногда он заходил к нам, чтобы зубрить вместе с Германом. Тогда ему было восемнадцать, он вечно дрожал от холода и, прежде чем сесть за стол, первым делом согревал руки у плиты. Обычно мы ели суп, иногда и глазунью…

Кундт. О яйцах для которой заботился я… (Смеется.)

Эрика. Да, добывал их ты. Бывало, я угощала его и сигаретами, совала ему в портфель кусок хлеба. Он выглядел просто трогательно – крутом был разгул спекуляции и черного рынка… Да, я позвонила ему, не сказав ни слова Герману, хотя он, конечно, знал, что я поступлю именно так. Потом, потом я все-таки оделась, взяла такси и поехала туда. Ты знаешь куда.

Кундт (огорченно). Знаю. Когда думаю об этом, хочется прыгнуть отсюда вниз. (Подходит к балюстраде.) Какая тут высота?

Герман. Достаточная: четыре метра восемьдесят. Но ты этого не сделаешь, я тоже. Ведь мы ни в чем не виноваты, мы этого не хотели – не так ли? Мы не хотели, чтобы жена Плотгера покончила с собой, не хотели и того, что произошло с Элизабет Блаукремер, не говоря уж о смерти Плуканского. Нам нужны у власти Блаукремер, еще более великолепный Хальберкамм и Бингерле.

Кундт (все еще стоя у балюстрады). А что, если ты столкнешь меня вниз, а потом бросишься сам? Двойное самоубийство. Любой поверит, ведь сразу забурлят такие слухи! (Умолкает, серьезно, задумчиво смотрит в темноту на Рейн, начинает плакать, слышны его всхлипывания.)

Герман. Не выношу твоих слез.

Кундт. Вы никогда меня не понимали. Да, я хотел и денег и власти, но никогда не жаждал крови, крови я достаточно повидал во время войны. Я отвечал за снабжение двенадцати госпиталей и всякого насмотрелся: раненых, искалеченных, спятивших, – да, насмотрелся… В лагере американцы предложили мне политический пост, потому что я читал антифашистские лекции… Ты, Герман, был первым, кого я взял с собой в турне. Ты был прилежным, умным, хорошим организатором, незаменимым деятелем за письменным столом. И я спрашиваю тебя: кто виновнее – начальник генштаба или генерал, который ведет сражение? Ты был стратегом с картами и флажками, который создал нашу организацию. Блаукремер – просто старый нацист, он был мне нужен, потому что его при случае можно было шантажировать, Хальберкамм – тот был противник нацизма, но оба они в ту пору были слишком молоды, чтобы их можно было привлечь к ответу. А Бингерле был просто приблудшей голодной собачкой, которая все сделает за ломтик колбасы. И вот… (Всхлипывает.)

Герман. Слушай, тебе как-то не идет плакать. Губка вчера поздравлял тебя с приобретением десяти тысяч акций «Хивен-Хинта» – они подскочили в цене на тридцать процентов. Ты принял его поздравления с ухмылкой, и это после смерти Элизабет Блаукремер, ужасной кончины Плуканского и после того, что случилось в Антверпене – что бы там ни случилось.

Кундт. Вы всегда забываете нечто весьма банальное: я тоже человек. У меня есть действительно любимая жена, две дочери, к которым я привязан, четверо внуков. Они удерживают меня от того, чтобы броситься вниз, – именно они, а не вы, которые сидят тут, пялятся на Рейн и каркают. (Тихо.) Я не убийца, даже если и оказался невольно причастен к смерти нескольких людей. Не на моей совести Плуканский, не на моей совести и Элизабет Блаукремер. Что касается Антверпена, то вы, надеюсь, не откажете мне в справедливости, когда узнаете как и что… Вы увидите, что это чертовски сложная и запутанная история. Я пришел в ужас при известии о смерти Анжелики Плотгер. Да, я признаю, что сообщение о том, как возросли в цене мои акции, меня обрадовало. Я человек земной и забочусь о своей семье – впрочем, что мне за дело до ваших упреков? (Поворачивается лицом к обоим.) Поверьте, больше всего я хотел бы поставить на всем этом крест.

Герман. Однако ты позаботился провести Блаукремера в министры. Он правит, ты командуешь им – твой старый принцип.

Кундт (устало). Так было когда-то. А теперь он показывает мне зубы, ограничивает меня. Ваша невинность сильно подмочена. Неужели ты полагал, что сумеешь не замарать рук, если будешь действовать напористо, хоть и негласно по телефону, за письменным столом, на тайных совещаниях? Тебе, вероятно, хочется сидеть с Эрикой на веранде, критиковать несовершенство мира, писать мемуары, платонически шептаться на парковых скамейках с очаровательной Евой или играть с ней на рояле в четыре руки. Знать не больше полдесятка телефонных аппаратов, на которых можешь бренчать, как на рояле. Чистенько завершать чистую жизнь, ходить к мессе по утрам, перебирать четки по вечерам. Этого ты хочешь? Но ты не годишься в пенсионеры, ты сплетал нити интриг во всех странах Европы и за океаном. Мы осуществляли твои диспозиции, твои планы. Ты втыкаешь на карте флажок в завоеванное место и не знаешь, что где-нибудь в Боливии, где ты раскинул сети, кого-то пырнут ножом в живот или выстрелят в спину, потому что именно т ы воткнул флажок на карте, привел в движение алчность, ревность, судебные процессы, борьбу за власть, хотя ты этого, конечно, никогда не желал, но именно ты стал первопричиной преступлений, открыв конторы, дав деньги, пусть мы и не знаем на что – на покупку ли оружия, устройство борделей, а может, на игорные дома или же на цели, которые, по твоему определению, способствуют «вящей славе божьей», или «славе Германии», или, наконец, просто попойкам. Какой-нибудь чек, письмо, разговор по телефону – только и всего, но ты и не представляешь, что ты творишь, вернее, что уже натворил.

Один телефонный разговор, Эрика, и твой старый добрый Штюцлинг хорошо оплатил глазунью из яиц, которые я достал. (Смеется.) А ты оградила Бингерле от несколько принудительной опеки со стороны графа Эрле цу Вербена. Кстати, это решение для нас предпочтительнее, о чем тебе, Герман, конечно, уже поведал, – обошлось без пальбы. Что же касается прессы, то кто, милый Герман, кто первым высказал гениальную и простую идею– захватить сначала газеты, а потом и телевидение? До этого не додумался даже я. Кто еще в те времена догадался, что мелкие провинциальные газетенки однажды обретут значение, равно как и ежевечерняя дребедень на телеэкранах? Да, кто? Наш умный скромный человек за письменным столом – он предвидел то, чего не предусмотрел я. Так что пусть себе Бингерле живет и дрожит, мы хотели только обеспечить его безопасность, вот он и сидит, дрожа, в плену собственной безопасности, которой он обязан ностальгическому воспоминанию о глазунье и парочке сигарет.