Кот (сборник)

И по всей поверхности тела разливаются волны тепла.

Я полагаю, что именно так возникает чувство уверенности в завтрашнем дне.

Люди ведь тоже ищут уверенность.

Они ее хотят.

Они ее алчут. Они ее жаждут.

И вот мой спящий хозяин накрывается с головой. Юрик подтягивает колени к подбородку. Шурик мямлит во сне. Пархатый Тихон стонет себе под подушкой.

Ничего не попишешь, уверенность нужна всем.

Да, да, да, она нужна всем.

Крысам, духам, привидениям, кораблям, тараканам.

Ракам, рекам, горам, морям, звездам, планетам, океанам.

Холодок, приносимый заработавшим вентилятором, шаги вахтенного, хлопанье дверей способны на какое-то время внушить неуверенность, но потом эти звуки стихают, и начинает казаться, что все в этом мире, в конце-то концов, установится само собой, и так от этого хорошо, так хорошо от этого, Господи! Что я бы расплакался, я бы даже разрыдался, будь я человеком.

Но я кот, у меня другое биологическое назначение.

У меня такое биологическое назначение, что порой не до рыданий, порой – вот, как сейчас, неожиданно, вдруг, – внутри нарастает невыразимая мука, сладкая боль, и я изгибаюсь всем телом, вздрагиваю крестцом, распластываюсь, меня тянет к земле, можно сказать, к почве, к собственным первоистокам, и потом из меня вырывается зов.

– Только, блядь, не это! – говорит мой хозяин, и я понимаю, что мне пора в форточку.

Воздержание, друзья мои, для котов совершенно невозможно.

Нужно немедленно найти предмет излияний, найти что-то, что может уберечь меня от преждевременной кастрации, если я буду докучать хозяину своими призывами. (У меня тяжело со стилем, но сейчас просто некогда.)

Тряпочку, что ли, или муфточку. Что-нибудь шерстяное, я полагаю.

Что-нибудь незамаранное. И я это нашел, представляете?!

Это кроличья шапка шелудивого Тихона.

Я немедленно ею воспользовался, я уволок ее из каюты, я месил ее передними лапами, я вздрагивал, я урчал, я урчал, я урчал, пока не совершил над ней акт, после чего проникся к Тихону самыми нежными чувствами.

Зов плоти, знаете ли, всегда так неожидан.

И уж поверьте, что просто так – ни за что… никогда…

А как все-таки интересно все происходит: в тот момент, в момент гона, ты просто зверь, просто тигр, просто рептилия, просто животное, но потом, после нескольких исторгнутых капелек, ты великодушен, ты гуманен, ты необычайно легок, ты красив и более человечен, чем сам человек во время всех этих дел.

«Второй смене приготовиться на вахту!»

А чего бы им не пойти и не приготовиться?

Пошли бы все, и все бы приготовились.

Вот как Тихон – встал и ушел.

Вернее, его ушли. То есть пришел вахтенный, как черт из параллельного мира, и утащил Тихона.

Юрик, как было сказано, пропал еще раньше.

В каюте остались хозяин и Шурик. Эти спали, как трюфели в поле.

«Второй смене построиться на развод!»

Ну да, конечно, знать бы еще что такое «развод»?

– Развод – это инструктаж перед заступлением на вахту.

У меня опять встает шерсть. Кто со мной разговаривает?

– Это я, Дух.

– Ты слышишь мои мысли?

– А чего их не слышать, если все идет своим чередом и я не очень-то занят делами. В каюте спят люди, и поэтому я не открываю глаз. Скучно мне, Себастьянушка, вот я тебя и навестил. А тебе пора давить крыс. Кстати, они рядом с твоей форточкой проложили маршрут для прогулок. Своего дома престарелых ветеранов. Надеются, что ты сократишь их расходы на социальные нужды. Задавишь парочку крыс-старушек, удалившихся на покой, съешь их окорочка, а остальное через вахтенного предъявишь старпому. И твое положение на корабле несказанно упрочится. И крысы не в накладе – им не надо водить бабушек на прогулку. И вообще полная утилизация старшего поколения – как это по-крысиному верно.

И, вы знаете, я так и поступил: вышел и задавил старушек.

А потом съел их окорочка, потому что вот уже почти сутки, а у меня ни маковой росинки во рту, если не считать той малости, которую мне принесли из буфетной все те же крысы.

Временами я не понимаю своего хозяина. Если уж завел меня сюда, то и корми.

Не я же выбирал себе этот изгиб судьбы.

Ответственные за изгиб, по моему мнению, и должны заботиться о пропитании.

И о процветании, я полагаю.

Ведь что такое процветание, как не пропитание?

И это что за пропитание, если оно не ведет к неукротимому процветанию?

Обо всем этом стоит задуматься сразу же после того, как ты съел старушечьи окорочка.

После чего приходят мысли о России.

Ах, Россия, Россия, долготерпица, разлеглась, разбрелась ты во все стороны, раскинулась, полегла куда попало, и тайга, и просторы, и дали… дали-дали-дали…

Куда ж ты скачешь теперь, куда несешься, ни с того ни с сего вдруг поднявшись, как сказал бы сперва Гоголь, потом Салтыков-Щедрин, потом Пастернак, потом Василий Шукшин.

Что с тобой, милая, здорова ли ты головой, все ли у тебя вовремя, или опять колобродишь, брюхатая какой-либо безумной идеей…

Разволновался я, даже горло… звуки, я не знаю.

Так нельзя.

А все потому, что Россия… нет, нельзя… сопли, чувства… пойду, пойду задавлю еще старушек.

Пошёл и задавил.

«Второй смене заступить!»

А старушки, кстати, ничего… мда… ничего… к ним бы еще проросшего овса… да… ну да ладно…

«…по боевой готовности номер два… вторая боевая смена…»

Сейчас вахтенный найдет то, что осталось от моих бабулек.

«От мест отойти».

Они давно отошли. А выражение-то у них какое было трогательное.

Чего, впрочем, все и добивались – благостного выражения в свой последний час. Тебе делают гадость, тебя, можно сказать, убивают, а ты должен все это любить.

Приходит некто, косматый: «Я, – говорит, – тебя все равно кокну, но ты меня – изволь».

И ведь любят, черт их, говорят спасибо за заботу. Твой бутерброд говорит тебе: спасибо за заботу.

«Первой смене приготовиться на завтрак».

Ничего не понял. Первая смена будет завтракать или завтракать будут первой сменой?

– Себастьян.

– А?

– Это Дух.

– Ну.

– Ты умом тронешься, соображая, кто кого в этом мире ест. Нельзя жизнь подносить вплотную к глазам. У нее, как у паучьего рта, омерзительный вид. Кто знает, может, это я вас давно съел и именно поэтому вы мне приятны?