Новый Мир ( № 2 2009)

В «Литературной газете» появилась его статья во всю огромную полосу (если не разворот), посвященная свободе печати в СССР. Свобода эта не просто декларировалась автором, а доказывалась с цифрами в руках. Делалось это так. Перечислялись все возможные категории газет, на которые мог подписаться советский человек: центральные («Правда», «Известия», «Труд»...), республиканские («Советская Россия», «Правда Востока»...), областные, городские, районные, профессиональные («Учительская газета», «Гудок»...), по интересам («Литературная газета», «Советский спорт», «Шахматы в СССР»...), не забывались и журналы, опять-таки в широком ассортименте: центральные, партийные, женские, медицинские и т. п., после чего теоретически вычислялись и практиче­ски прикидывались различные возможные наборы периодики, доступные отдельной советской семье. Свобода выбора оказывалась феерической. Несмотря на это, в 1979 го­ду, том же, что и я, Шляппентох эмигрировал в Америку, где до сих пор профессорствует в Университете штата Мичиган и консультирует американское правительство по вопросам, связанным с Россией.

Ничего этого я своим студентам не рассказываю, ограничиваясь стереотипическим образом далекой и холодной Сибири как естественного места ссылки русских писателей. На моей карте она выглядит действительно заброшенной, никаких городов, лесов, полей и рек я на нее не наношу.

СО МНОЙ И БЕЗ МЕНЯ

У Юрия Олеши, автора несчетных словесных перлов, есть фраза, особенно популярная среди читателей и комментаторов: Да здравствует мир без меня! Наткнувшись на нее недавно в Интернете, я задумался, почему же мне она в память не врезалась. Тогда как другим врезалась и была принята на вооружение.

Один поклонник поставил ее заголовком к воспоминаниям об Олешеи в качестве эпиграфа выписал весь ведущий к ней абзац:

Да здравствуют собаки! Да здравствуют тигры, попугаи, тапиры, бегемоты, медведи-гризли, да здравствует птица-секретарь в атласных панталонах и золотых очках! Да здравствует все, что живет вообще, в траве, в пещерах, среди камней! Да здравствует мир без меня! [4]

А другой увенчал ею одно из своих стихотворений в прозе (или, если угодно, проз в стихах) — «Без меня»:

Смертный ужас <…>

пронзивший меня

<…> вспомнился лишь под старость,

когда прочел я

и оценил

великолепную фразу,

которую написал

незадолго до смерти

Юрий Олеша:

«Да здравствует мир без меня!» [5]

К такому ударному преподнесению плакатная фраза Олеши действительно располагает, и оно сопутствовало ей уже при первой книжной публикации [6] . Соответствующий абзац заключает там четвертую главу («Золотая полка»), так что его концовка эффектно оттенена последующим зиянием белого — в моем экземпляре изрядно пожелтевшего — листа.

Принадлежит этот дизайн, однако, не Олеше, а его посмертным редакторам (вдове Ольге Суок, свояку и другу Виктору Шкловскому и текстологу Михаилу Громову), отбиравшим и компоновавшим записки покойного. Отбор имел целью удовлетворить цензуру, и прошедший огонь, воду и медные трубы акробат пера Шкловский, наверно, не без ухмылки наблюдал за выносом этого «Да здравствует!..» в финал предпоследнего акта импровизируемой драмы. В более полном, постсоветском издании [7] , где отрывки на главы не членятся, а идут единым потоком, разделенные лишь двойными интервалами, этот пассаж по-прежнему замыкает серию фрагментов о животных, но никак особо не отграничен от последующих — о живописцах.

Чем больше я вчитываюсь в его широко растиражированную с тех пор пуанту, тем меньше она мне нравится. Ну, прежде всего своим общим советским форматом («Да здравствует!..»), которому под стать бодрое прокламирование забот обо всем мире и радостей самопожертвования. Но, пожалуй, не это главное.

«Мир без меня» — формулировка, осмысленная только с точки зрения того «я», без которого она предлагает обойтись. Остальной мир столь несопоставимо велик, что спокойно продолжит здравствовать без любого из нас, скорее всего не заметив утраты и уж никак не нуждаясь в наших разрешениях и призывах. Даже транспонированная в третье лицо («мир без такого-то»), эта риторическая фигура уместна лишь на недолгом надгробно-некрологическом отрезке: вряд ли кому-нибудь придет в голову описывать сегодняшний мир, скажем, как мир без Анаксагора (Мариво, Сметаны, Филонова…). Поэтому подобные здравицы неизбежно отдают попыткой привлечь внимание к своему смертному «я», нарциссически завысив его ценность и влияние на ход мировых событий. Попыткой вполне естественной, но провозглашаемой не с открытым забралом, а демагогически — в ключе мазохистского самоумаления. Собственно, и сам формат выкликаемого лозунга вносит в ситуацию элемент публичности, что понятно: на миру и смерть красна.

Уместнее тут был бы тон печальной отрешенности, например, как в мандельштамовских строчках:

Я, кажется, в грядущее вхожу,

И, кажется, его я не увижу <…>

В хрустальные дворцы на курьих ножках

Я даже легкой тенью не войду.

Или — модус осторожной, а то и по-булгаковски дерзостной надежды, что рукописи не сгорят и даже, как в «Докторе Живаго», задним числом оправдают существование бездарных сверстников героя. Но формула Олеши претендует одновременно на победительное «звездам тыкать» а1 la Хлебников и на пораженческое «не быть».

Разумеется, искусство постоянно занято сопряжением далековатых идей, но здесь идейные и интонационные мосты наведены наспех, напоказ, так сказать, по-потемкински, отчего, наверно, эта фраза меня и коробит. По сути дела, она произнесена Олешей в маске Кавалерова, хотя в дневниковых записях вроде бы можно было быть — и он бывал — посвободнее. Немного примиряет с ней то, что, судя по контексту, акцент тут на празд­новании не столько собственного ухода, сколько эстетического превосходства природного мира над человеческим «я». Теперь она мне, конечно, запомнится — не как удачно построенная, а как успешно деконструированная. То есть уже не без меня.

Образцово разрешил тему, по-моему, Бунин, избежавший, насколько это возможно в печатном тексте, апелляций к публике:

<Без меня> [8]

Настанет день — исчезну я,

А в этой комнате пустой

Все то же будет: стол, скамья

Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать

Цветная бабочка в шелку —

Порхать, шуршать и трепетать

По голубому потолку.

И так же будет неба дно

Смотреть в открытое окно,

И море ровной синевой

Манить в простор пустынный свой.

10.VIII.16

Кстати, это стихотворение я уже разобрал [9] и, значит, тоже немного в нем прописался. Максимы о смерти буквально взывают об апроприации. На мир без себя мы согласны, но умирать как-то интереснее за компанию.

УХО

Из советских анекдотов о визите персонажа, обычно еврея, в КГБ за разрешением на выезд под тем или иным предлогом за границу мне запал в душу тот, где он предъявляет письмо от оглохшей парижской тети, зовущей приехать за ней ухаживать.

— Ухаживать за больной тетей — это хорошо, — говорят ему. — Но, может, лучше она приедет сюда и вы будете тут за ней ухаживать?

— Да нет, вы не поняли. Она оглохла, но пока что еще не о.уела!..

Я чувствовал, что помимо шикарного двойного абсурда — нелепо как предложение кагэбэшника о переезде тети в СССР, так и одновременно наивный (вы не поняли) и нахальный (еще не о.уела) ответ еврея, — в этой миниатюре таинственно лепечет еще что-то, какое-то неуловимое je ne sais quoi [10] , типичный вызов исследователю.