Пиноктико

Все аргументы Петера выглядели вполне убедительными…

— Так, — сказал он, — я рад, что ты согласился… Теперь давай подумаем, что мне нужно подкупить… Карандаш, да? Ты же не хочешь, наверное, и дальше рисовать мышью? На работе ты просто вынужден был…

— Нет, — сказал я, — мышью — и только мышью… Карандашом у меня не получается, я не могу это объяснить…

— И не надо! — радостно воскликнул Петер. — Не надо всё объяснять. Тогда у нас всё есть, и завтра вечером мы уже можем начать! Сбор в девять вечера в «Сеуле». Сейчас я тебе объясню, как туда ехать…

И всё-таки я бы хотел объяснить — самому себе, почему так получается… Почему я мог за пять секунд нарисовать ваш портрет или внутренний ландшафт… Если в руке у меня не кисть, не карандаш и не авторучка… А «мышь», обыкновенная «мышка», мне в общем-то было до фени, какой она будет конструкции… Хотя Петер купил мне эту серую лапу, похожую на кастет… Вот именно лапу с маленьким красным глазом, которую я пожал и сразу почувствовал некий контакт… Или просто потому, что мы с ним перед этим вдохнули с разных концов одну полоску…

Иногда мне кажется, когда я вспоминаю эти вечера, что дело всё было вот в чём…

Я честно не умею рисовать на бумаге… Рука моя тогда вообще не движется… Она застывает где-то в центре листа — и всё… Ну из-под палки я могу, конечно, заставить себя провести линию…

Каракули, которые при этом появляются, не то чтобы ужасны… Что вообще может быть ужасным, после всего, что было в прошлом веке нарисовано… И продолжает рисоваться… По-моему, ничего… Но то было нарисовано хотя бы с драйвом, я надеюсь… И хотя бы исполнителю доставляло хоть какое-то удовольствие… Мне же — абсолютно никакого, поэтому я никогда и не желал карьеры художника…

А когда в моей руке оказывается «мышка», всё происходит совсем по-другому… Наверное, меня завораживает само это движение, или точнее — отслеживание движения…

Я как-то случайно, неосознанно, вошёл однажды в такое состояние, при котором не я двигаю «мышкой», а «мышка» — моей рукой…

Моя рука прилипла к ней, как к руке Ахима, когда он показывал мне что-то из упражнений тай-чи… Я уже почти всё забыл, все «формы», но вот это помню: как мы стояли с ним на альпийской поляне… Я должен был «прилипать» к руке, которой Ахим быстро водил в воздухе… Мы касались друг друга запястьями — известное классическое упражнение… Старые мастера выполняли его, стоя на самом краю пропасти…

Но со мной Ахим ничего такого не вытворял — тренируясь в «прилипании», мы стояли с ним посреди поляны, и до пропасти тогда было очень далеко…

Это в клубе «Сеул», водя «мышкой» по поверхности стола и глядя на возникающее на маленьком экране — я сидел, как мы и договорились, в таком закоулке с компьютером, и мне было удобнее смотреть на экран перед собой, чем на большой, висевший на стене, хотя при желании я мог смотреть и туда… Это там я почувствовал вдруг, что выполняю «прилипание»… Причём являюсь ведомым — я отслеживаю движения «мышки»… Или даже не «мышки», чьей-то руки…

Моя задача только её не упустить, не оторваться от неё, вот и всё… И не задумываться, кто ею двигает, ни в коем случае…

Пока это у меня получалось, я успешно работал на новом месте — делая то же самое, что и у Зоммерфельда…

Особенно мне нравилось, заметив в зале какое-то интересное лицо… Скажем, Свена — приятеля Петера, я так нарисовал… Очень интересное лицо: кельтский профиль в форме мусульманского полумесяца…

Быстро изобразить чьё-то лицо… И после этого сделать паузу, наблюдая со своего балкончика, заметил ли изображённый, что на экране… Часто я или, точнее, «мышка» выхватывала девушек, но девушки себя чаще не узнавали… Или делали вид…

Не надо забывать, что это всё были шаржи…

А потом снова шли метеоритные дожди, разверзались болота и марсианские сиреневые хляби — всё в такт музыке… Если это можно было назвать музыкой… Петер продуцировал, как правило, «хаус» или «минимал-техно»… Ну какая это музыка?

Но справедливости ради надо сказать, что если уж то, что я выплёскивал на экран… Или не я, но — посредством меня, водя моей рукой, попадало на большой экран — если это можно было назвать «дигитальной живописью»… А ведь называли… И в модном тогда таблоиде, и в «Ночной газете», и даже в этаблированной «SZ» [70], в разделе «SZ-Extra»…

То и музыку Петера можно было назвать музыкой, вай нот… Два раза в неделю Петер отдыхал, и другие диджеи ставили «транс»…

Но в последнюю ночь во время работы мне стало не по себе… Что-то такое пошло — из-под моей руки — и на большой экран… Что сначала вогнало меня самого в ступор… А потом я о чём-то задумался… И навсегда перестал совершать эти транс-акции… Вот и всё, собственно говоря… Больше мне нечего сказать….

Или я недостаточно ясно выразился? Ну если угодно: мне показалось тогда, что из этого трипа я уже никогда не выйду… Довольно банальное ощущение, знаете… Но тревожное, и потом, это же связано с моторикой…

«You can check up all your life, bur you can never leave…».

И так и буду сидеть в бюро у герра Зоммерфельда — мне показалось, что я там сижу, а вся история с Петером и виджейством в «Сеуле» — не более, чем дневной сон, — на рабочем месте… Так и буду сидеть… или стоять на балюстраде, глядя на фонтан, в котором умирают одна за другой золотые рыбки…

Я нарисовал на экране круглый бассейн с тёмно-зелёной водой… Может, кто-то и не понял, что это бассейн, подумал, что это просто кружок… Хотя я изобразил фонтанчик… И стал заполнять бассейн красными маленькими тельцами… Я вспомнил, что похожие ощущения — на те, что испытывает рука с «мышью», когда рисуешь ночью в «Сеуле», под «транс», — я испытывал, когда в руке у меня был спиннинг, и что-то начинало клевать из зелёной глубины Вальхензее…

У Ахима была лицензия, и хотя мы с ним рыбачили редко… по пальцам можно пересчитать все наши с ним рыбалки, но всё-таки иногда забрасывали удочки… И тогда было похожее ощущение — когда клевала большая рыба…

И вот теперь я его испытывал— руку дёргало всё сильнее, — занимаясь по сути анти-рыбалкой — заполняя — теперь уже не фонтан в офисе Зоммерфельда, и даже не Вальхензее, где мы прожили когда-то целую неделю, в посёлке Урфельд…

А весь Мировой океан — золотыми рыбками…

Я вспомнил вдруг, что в Урфельде жил Ловис Коринф… После того как у него случился первый инсульт, он купил домик… Только не там, где мы отдыхали с Ахимом, дальше от озера…

Мы жили прямо на берегу, в номере с огромной террасой на улочке Seewinkel, и в памяти у меня мелькнул вид из окна: зелёное Вальхензее, горы, осыпанные сахаром… Но тут же по ним разлилась красная краска… Из библейской картины Коринфа, потом его автопортрет… А потом уже — его Вальхензее, но при этом я ещё не выплыл из памятной комнаты, где мы жили в Урфельде… Было так, как будто в окне у нас тогда была картина Коринфа… Просто темнело, наверно, и было похоже…

И тут — наверно, просто игра слогов — как и тогда, на Максимиллианштрассе, — перед глазами у меня стал появляться Уртюп…

Я увидел его огромное лицо, написанное коринфовскими мазками, перемешанными с кровью…

Более того: я почувствовал, что Уртюп совершает «прилипание», что это его рука не расстаётся с моей… Как это было тогда — в трамвае, когда он нажал на кнопку — оттолкнув запястьем запястье… Просто потому что в этот момент визуализировался…

В невидимом же модусе… Он всё время водит вслед за моей рукой… То есть уже непонятно, кто за чьей…

То есть я почувствовал, что начал его рисовать… Но что, если я сейчас его дорисую… И сотни людей увидят его на большом экране… Случится что-то нехорошее…

Я не потерял сознание, я даже сам после этого ушёл из клуба… Более того, я даже вёл машину…