Любовь и фантазия

А там, в горах, «Франция» каждый день что-нибудь палит. Пускает по миру женщин с ребятишками, которые бредут по дорогам, утопая в пыли и грязи. На городских базарах — бесконечные облавы. Дженнет полагает, что супруг ее мается в какой-нибудь тюрьме, дождется ли она гонца от него, сородича или просто нищего, который явится к ней с благою вестью?..

И вот, сидя на пороге, Дженнет все ждет, а в полумраке старая тетка сетует все громче и громче.

Дженнет берется наконец за медную ступку, стоящую возле ее босых ног, рядом с туфлями без задников.

— Надо занять чем-нибудь руки, о всемилостивый пророк, о его возлюбленная Лла Хадиджа! Найти работу моим пальцам, чтобы душу отпустила жестокая тревога!..

Слышится равномерный стук пестика, который давит чеснок и пахучие травы. И все-таки даже этот глухой шум не может заглушить растерянный голос несчастной беглянки. «Вот уже три дня она места себе не находит, все пытается отвести от себя бурю, которая того и гляди вновь обрушится на нее», — рассуждает Дженнет про себя, а сама тем временем всей тяжестью своего тела и рук давит на металл, который отвечает мерным позвякиванием…

Затем она медленно поднимается, снует туда-сюда, проворно действуя руками, и снова садится на свое место. Ступку она опять ставит меж босых ног с темно-красными от хны пальцами. Надвигается вечер, и опять слышится голос старухи, распростершейся в глубине комнаты на матрасе из конского волоса и укрывшейся белой простыней («белой, точно саван!»-жалуется она), голос беглянки, затянувший все ту же несвязную песнь или ворожбу.

Сумерки опускаются на террасу, скрытую чахлым жасмином. А Дженнет все работает, все стучит: чеснок измельчен, кориандр с тмином превратились в мелкий порошок. Но Дженнет, вдыхая запах специй, заполнивший утопающую во мраке комнату, намеревается угомониться только вместе с монотонно льющимся из темноты голосом…

А как же иначе? Не ровен час, услышат соседки на террасах или догадаются любопытные, да и чей-нибудь ребенок, постучав в дверь, в любую минуту может, не задержавшись в прихожей, пройти прямо в комнату и застать их врасплох; так что приходится бодрствовать, караулить час за часом, день за днем.

Пускай беглянка успокоится, наберется сил и тогда уж, закутавшись в покрывало, скрытая от посторонних глаз, снова отправляется в путь, навстречу тревогам неведомой судьбы…

В былые времена на всякого рода собраниях почтенные матроны усаживались кружком, согласно установленному порядку. Учитывался прежде всего возраст, ему в первую очередь отдавалось предпочтение, невзирая на богатство и знатность рода. Старая женщина входит в прихожую, которая, делая резкий поворот углом, ведет во внутренний дворик, выложенный синей плиткой; она идет впереди невестки, которую и десять лет спустя после свадьбы называет «своей молодой» (можно подумать, что сын ее сочетался браком по доверенности), затем следуют ее дочери — вдовые, разведенные или еще на выданье…

И каждая из них садится на отведенное ей место; диваны в центре предназначены для почтенных дам, возглавляющих ту или иную процессию, только они, эти дамы, имеют право говорить громко, о чем-то спрашивать, поздравлять, расточать благословения, пока сбрасывают с себя покрывала из белоснежной шерсти и с помощью «своей молодой» снимают чадру из жесткого шелка, пока рассаживаются, шелестя одеждами, другие гостьи.

Молодая из каждого семейства в течение двух или трех часов обязана безропотно демонстрировать всем свое лицо, свои старинные украшения и отделанные вышивкой шелка; свекровь же хоть и участвует в разговоре, но неустанно следит за невесткой, проверяя, вызывает ли та всеобщее восхищение и зависть.

Я наблюдаю за неукоснительным соблюдением установленного протокола из коридора или примостившись где — нибудь в углу дворика; нам, девочкам, разрешается передвигаться свободно, однако средь всеобщего гвалта мы ухитряемся не упускать ничего и знаем причины непредвиденных всплесков в разговоре или внезапно воцарившейся тишины.

Молодые женщины, замужние или вдовые, садятся чаще всего на стулья и застывают неподвижно, испытывая явную неловкость. Мне кажется, они в этот момент страдают.

— Почему они никогда не вступают в разговор? — интересовалась я раньше.

Лишь изредка, да и то тихим шепотом, осмеливаются они сказать «спасибо» или похвалить кофе и сладости, а то едва слышно обмениваются приветствиями со своими соседками. Вопросы обычно задаются в соответствии с установленными правилами, в одних и тех же выражениях с непременным благодарственным поминанием Аллаха и его пророка. Ритуал настолько привычен и не меняется раз от разу, что находящаяся на противоположном конце комнаты гостья может, не повышая голоса, сказать другой:

— Как поживает хозяин дома? Как твои ребятишки? Да ниспошлет Аллах почтенному шейху паломничество в Мекку!

И то же самое услышит в ответ. Обмен приветствиями и благословениями совершается почти беззвучно.

Лишь иногда, нарушая благостную атмосферу, прозвучит неожиданно громкий голос какой-то из самых пожилых женщин, донесется несдержанный смех или чересчур откровенное замечание, которое можно расслышать, несмотря на крик столпившихся у дверей или резвящихся на ковре ребятишек. После того как поданы кофе, чай и сладости, почтенные матроны могут себе позволить расслабиться. В форме намеков, с помощью пословиц и поговорок они начинают судачить по поводу того или иного отсутствующего члена семейства.

Затем разговор незаметно заходит о присутствующих, то есть о себе или, во всяком случае, о супруге, именуемом, как и полагается, «он», однако никому и в голову не придет жаловаться по поводу какого-нибудь семейного несчастья или всем известного горя (развод, ссора или временная разлука, наследственная тяжба и так далее), и в конце концов рассказчица, ссылаясь на собственный пример, непременно призовет присутствующих к смирению пред волей Аллаха и местных святых. Порою автобиографическую тему матери подхватывают дочери, комментируя события шепотом, но довольно пространно. В общих чертах и весьма неопределенных выражениях они поведают о том, как произошло несчастье: мужчина пришел пьяный и ударил либо, напротив, «сам» оказался жертвой судьбы или болезни, откуда и слезы, и долги, и неизбывная нищета… Так разворачивается театральное действо сидящих кружком горожанок, которые волей-неволей повествуют о собственной своей жизни.

Лица гостей и разнообразие их костюмов не привлекали особого внимания, ибо непритязательное одеяние старух датируется началом века, а золотые розочки на лбу, татуировка между подведенными бровями неподвижно застывших невесток остаются неизменными на протяжении жизни двух или трех поколений…

И каждое такое собрание изо дня в день, из месяца в месяц подтверждает бесполезность всякого бунта, ведь недаром любая женщина, взявшая слово, — и та, что кричит во весь голос, и та, что шепчет чуть слышно, — чувствует потом облегчение. Причем здесь никто и никогда не говорит от первого лица, употребляя местоимение «я», нет, чей-то голос в общепринятых, безликих выражениях выкладывает свой тяжкий груз обид и горечи, от которых саднит в горле, и все. Но зато каждая женщина, несущая в душе скрытую рану, чувствует себя умиротворенной после такого коллективного прослушивания.

То же самое и в отношении радости или счастья об этом можно только догадываться; тут уж в ход пускается все — и пословица, и некое иносказание, все вплоть до басен и загадок; сложная словесная мизансцена призвана обмануть или задобрить судьбу, но выставить свои истинные чувства на всеобщее обозрение — упаси Аллах!

Вторая мировая война, обойдя, казалось бы, стороной мою родную землю, которая тем не менее потеряла на фронте немало своих солдат, закончилась у нас грандиозной вспышкой национальных чувств. И даже самый день Победы был отмечен целой цепью насильственных актов.

Так, в городе, где я родилась, говорили о заговоре, который удалось будто бы сорвать в самый последний момент: в военном госпитале взорвалась бомба, а со склада похищено было оружие. Зачинщиков этих волнений вскоре арестовали.