Хватайся! Рискуй. Играй. Умри (СИ)

Палата номер двести двадцать четыре. Нас только двое. Я и мой безымянный сорокалетний сосед с половиной лица. У него вмятая голова, как наполовину сдувшийся мяч. Нет левого глаза, части носа, губ. Все в страшных шрамах. Удивительно, что его мозг не тронут.

Он внимательно смотрел на меня, лежащего с книгой в руках четырнадцатилетнего подростка. Поинтересовался:

— Ты откуда?

Я научился различать невнятную речь, потому что сам из-за повреждений на лице первое время плохо говорил.

— Из Казани.

— А я из Москвы. Так значит, ты татарин?

Кажется, этот человек любитель пообщаться. Не даст спокойно почитать. Я отложил «Капитанскую дочку» Александра Сергеевича.

— Нет. С чего вы взяли?

— Ну ты же из Татарстана, значит татарин.

Мне не понравился тон его голоса, которым он проговаривал слово «татарин». Словно в нем есть что-то плохое.

— Я полностью русский. У меня нет ни одного родственника татарской национальности.

— Нет, если ты живешь в Татарии, значит ты татарин, не спорь со старшими!

Я тяжко вздохнул.

— Да чем вам татары не угодили? Ну, предположим, я он и есть. И что?

— Как что? Ненавижу татар! Из-за них Россия отстает в развитии на двести лет, из-за их чертова ордынского ига.

Какой же он дурак.

— Мне вам нечего больше сказать.

— Вот и молчи, татарское отродье. Пристрелить всех вас к чертовой матери! И ваши мечети сжечь!

Все-таки мозг у мужика пострадал конкретно. Или он всегда был таким?

— Вы еще скажите, что ненавидите немцев из-за Гитлера.

И без того безобразное лицо соседа исказилось в гневе.

— Фашист!

Я соскочил с койки и выбежал из палаты. Надо попросить заведующего, чтобы меня переселили подальше от психа. Вдруг, пока буду спать, ночью придушит.

Весь день десятого января Максим Волков позволял себе валяться в постели и медленно размышлять о людском существовании.

Я потихоньку скатывался в депрессию.

Когда с работы вернулась Екатерина Манчкина мне, сходящему с ума от одиночества, немного стало легче.

За ужином бывшая лучшая подруга смотрит на мое исхудавшее и больное тело, замечает:

— Я же тебе говорила.

— Что?

— Что тебя окружающие будут считать умершим еще при жизни.

Тыкаю вилку в салат.

— Ты не права. Есть люди, которым я небезразличен, потому что они считают меня живым.

— Да? И где они сейчас, когда тебе так хреново?

Не нахожу, чем ответить. Нелепо бормочу:

— Ну, знаешь, у Лили и Кэти сессия…

— А остальные? Влад? Настя? Андрей? Анна? Павел? Ульяна? Ты думаешь, раз мы перестали дружить, я забуду имена всех тех, кто тебя окружал? И где они? Лейсана, Аксинья, Татьяна?

Несколько глотков морковного сока. Говорю:

— Может, их и нет рядом, но в этом вина моя. Я вел себя не очень хорошо.

— И какой неизлечимо больной будет паинькой? Виноват не ты, а тот, кто не понимал твоего состояния. Вот знаешь, мне сейчас обидно за тебя. Что у тебя не друзья, а суки последние. Особенно Андрей. Я ему лично перегрызла бы глотку.

Жую салат и совсем не понимаю, каков он на вкус.

— Но поклонники моего творчества все еще не покинули меня.

— В том-то и ирония, что тебя могут покинуть только самые близкие.

Единственная лампочка, изредка моргая, освещает маленькую кухню желтым светом. Катя продолжает:

— Знаешь, для чего нужны друзья?

Она ждет ответа, а я молчу. Поэтому сама отвечает:

— Друзья нужны для того, чтобы друг друга хоронить. Поэтому я не буду против, если ты решишь прожить остаток дней у меня.

— Зачем ты это сделала?

Я ввалился в палату Кати 3.5. Она сидела, укутанная в одеяло, и смотрела в окно.

— И как ты думаешь, зачем?

— Покажи руки!

Я схватил ее предплечья. На правом предплечье длинная белая полоска — когда-то она порезала вену осколком бутылки. Больше шрамов нет.

— Так значит, таблетки?

— Да.

Два дня назад Катя снова попыталась умереть. Она утерла появившиеся слезы.

— Еще раз совершу это, и меня поставят на учет к психиатру. И знаю, что сделаю это снова.

Я присел рядом и обнял ее.

— Давай договоримся?

— А?

Ее большие серые глаза впились в меня.

— Если один из нас умрет, то второй умрет тоже. Ты уйдешь — и я уйду. И наоборот. Мы же самые-самые лучшие друзья.

Уголки ее губ потянулись вверх.

— Договорились.

«Ты где?

Я решила, что не в состоянии заменить Павла. И работать над «Фоскроком» смогу только по вечерам. Моя начальница уходит на пенсию и передает бразды правления мне, поэтому буду занята вдвое больше. Извини за неудобства.

У нас завтра зачет по истории зарубежной журналистики, приезжай уже или включи телефон».

Единственное письмо, которое мне пришло по почте, — от Кэти Фокс.

Пятнадцатое января. Утыкаюсь лицом в подушку, одним глазом поглядывая в телевизор.

По-прежнему не включаю телефон и не захожу в социальные сети. Единственный способ связаться со мной — написать мне на электронную почту. Только ее я проверяю чуть ли не ежечасно.

Интересно, что Фокс, Лис, Лили Енот и Кейт Остин думают обо мне сейчас? Думают ли вообще?

Я ведь им не чужой?

Идет первый час ночи. Мы, развалившись в кровати после соития, в темноте смотрим какой-то фильм ужасов.

Громкий стук в дверь. Катя вскрикивает.

— Это в фильме или на самом деле кто стучится?

С трудом поднимаюсь с постели и иду к двери.

— Наверное, твой сосед выпил и хочет потрахушек.

— Ну уж нет. Он что, меня за шлюху держит?

И Катя 3.5 сердито топает за мной к двери.

В глазок ничего не видно. Так как жить очень хочется, Катя спрашивает того, кто за дверью:

— Какой черт принесся в поздний час?

В ответ из подъезда тишина. Катя решает отпереть дверь.

Не знаю, правильно ли она поступает. Гостей совсем не хочется.

Дверь отпирается. Лампочка в подъезде не горит второй день. Надо заменить.

Выглядываю. Тьма.

Катя светит телефоном.

Холод.

Никого.

Закрываем дверь.

Катя 3.5 живет в небезопасном районе, где то и дело происходят какие-то разборки посреди дня. Днем опасно высовываться, а уж ночью и подавно.

Мы возвращаемся в зал и вздрагиваем от внезапного стука в окно.

Второй этаж.

— Что за хрень?

Екатерина бежит к окну, а я выключаю телевизор.

Когда горячо любимая кровать начинает ласкать мое тело, Катя нерешительно отходит от окна, говорит:

— Странно. Никого не видно. Мистика какая-то.

— Может, кто-то решил над нами подшутить? У тебя есть враги?

Подруга падает на простыни.

— Может. Я ведь не всегда помню, что вытворяю, когда просыпается вторая личность. Но, зная ее характер, уверена, она многих успела обидеть. Особенно мужчин.

— Впрочем, давай спать.

Закрываю глаза в ожидании бога сна. Спустя две минуты слышу тихий, чуть ли не жалобный голос Кати:

— У тебя тоже?

Любой другой не понял бы вопроса, но мы всегда понимали друг друга без слов.

— Да.

— По кому?

— По Владу.

— А я по отцу. Мне сейчас не хватает его защиты…

Что говорила она дальше — не знаю. Меня наконец-то посетил Морфей.

— Пиши: «18. Разрешается свободно выражать свои политические, религиозные, мировоззренческие, сексуальные, вкусовые взгляды и защищать свои взгляды в грамотной интеллектуальной дискуссии».

Я прохаживался по залу Кати 3.5, а она в это время писала «Кодекс Дружбы». Мы придумали его, чтобы укрепить наши особые дружеские отношения, так как были уверены, что дружба между нами на всю жизнь.