Роман со странностями

ДОПРОС ГАЛЬПЕРИНА ЛЬВА СОЛОМОНОВИЧА 26 ФЕВРАЛЯ 1935 ГОДА

Вопрос: Вы признаете себя виновным в том, что вели антисоветскую агитацию среди окружающих?

Ответ: Да, признаю.

Вопрос: Вы признаете себя виновным в том, что являетесь автором двух контр­революционных рисунков Ленина и Сталина?

Ответ: Да, такие рисунки мною были уничтожены, но я их показывал Латаш, Рыбакову, рассказывал о них Ермолаевой.

Тарновский

Я несколько раз перечитываю протокол. Я подумал о самом простом: били. В конце-то концов, кто не знает, как достигались «искренние» при­знания. Помню, меня потрясла история, рассказанная пару десятилетий назад об арестованном за шпионаж генерале. Его избивали, но_г приходя в себя, он отрицал все.

Тогда ему на лоб натянули обруч. Следователь задавал вопрос, а ис­полнители медленно закручивали металлическую ленту.

Лопнул череп.

...К своим медиумам я шел именно с этим вопросом. Что же стояло за неожиданным признанием Льва Гальперина? В конце-то концов, как бы мои отношения с Кригером ни менялись, но обвинения Ермолаевой в пре­дательстве продолжали тревожить...

Из разговора с Львом Соломоновичем Гальпериным через петербургских трансмедиумов 21 ноября 1993 года

Семен Ласкин: Лев Соломонович, я читал ваше «дело»... 20 февраля 1935 года на очной ставке с Верой Михайловной вы долго отрицали все обвине­ния, предъявляемые следователем Тарновским, о вашей антисоветской деятельно­сти. А Вера Михайловна утверждала, что вы и она действительно антисоветской деятельностью занимались. И вдруг вы сказали, что подтверждаете все, что Ермо­лаева о вас говорила. Это необъяснимо. Вас били?

Лев Гальперин: Я желал уйти. Я так устал видеть унижение Верочки. Я понял, что здесь никто не собирается устанавливать истину, истина никого не волнует. И когда я это понял, мне стало страшно. Они могли сделать все, что угодно. И это ради того, чтобы оправдать свои действия. Я увидел их готовность издеваться над женой моей, только бы я дал им нужные показания. Они пригро­зили этим и ждали, когда можно...

Не хотел я этого. Понимал, что вряд ли удастся избежать насилия, но хотя бы оттянуть время я был должен.

Я прекрасно помню тот вечер, когда мне позвонила знакомая из музея Ахматовой. Именно там Виктор Кригер и мои друзья-искусствоведы дела­ли выставку Гальперина и Калужнина.

Я пришел на выставку за день до открытия, рабочие развешивали гра­фику Калужнина. Хранившиеся в Ленинграде листы я хорошо знал. А вот Гальперин показался чудом. Теперь его холсты были уже натянуты на подрамники, Виктор реставрировал все шесть работ, да й акварели обрели другой вид — развешенная живопись словно бы утверждала появление из небытия большого имени.

Ермолаева, как я теперь видел, была на многих работах. И на том, поразившем меня еще в Мурманске портрете, и на групповой картине, где она, сидя на стуле, твердым жестом объясняла ученикам, окружавшим ее, что-то основательное и, видимо, крайне серьезное, да и на нескольких акварелях, написанных на картоне и на бумаге, тоже была она.

Удивительный ее взгляд словно бы утверждал какую-то великую силу, глубину и ум.

В соседнем зале были уже развешены калужнинские работы, его вели­колепный уголь — усталая балерина, а рядом цирковая наездница, — все это в двадцатые годы так восторгало выдающегося искусствоведа Терновца. Несколько холстов были повешены в центре второго зала.

По сути я был один на выставке накануне и еще не решил — пойду ли завтра. И вечером и наутро мне звонил приятель, искусствовед из музея, уговаривал выступить на открытии. Он был прав, я понимал. Книга о Калужнине давно издана, и теперь именно мне следовало сказать о тех найденных, вынутых из полного забвения работах арестованного и погиб­шего его друга Льва Гальперина. Да и рассказать было что. В моих руках находились архивные дела КГБ, воспоминания очевидцев. Утром я уже перестал сомневаться, обидой, конечно, следовало пренебречь.

Народу на открытие пришло много. Кригер расхаживал по залам, его гордость легко было понять. Кроме живописи вдоль стен стояли массив­ные застекленные стенды, акварели Гальперина на них соседствовали с неожиданными, видимо, новонайденными фотографиями, а рядом лежали полученные Кригером за последние недели ответы из московской проку­ратуры. Но, пожалуй, главным была поразившая меня справка еще об одном непонятном аресте Гальперина, но уже не в 1934 году. Как изве­стно, — именно то «дело» я и читал в ленинградском архиве госбезопас­ности, а вот о втором аресте... в январе 1938 года я ничего не слышал. Удивительный, как мне показалось, документ, каким-то образом получен­ный Виктором, был подписан заместителем прокурора Московской обла­сти. В нем извещалось, что «Гальперин Лев Соломонович, уроженец села Броневого, Проскуровского района, заключенный Дмитлага НКВД СССР, был арестован 28 января 1938 года (!) по обвинению в антисоветской аги­тации и по решению тройки при НКВД по Московской области от 2 февра­ля 1938 года расстрелян».

Я был поражен и ничего не понимал. Дмитлаг находился в Подмо­сковье. Но разве я мог сомневаться в выданных мне делах ленинградского НКВД?! И как же Гальперин, арестованный в декабре 1934 года, оказал­ся, по новым и непонятным данным, арестованным... в январе 1938-го?! И уже через несколько дней, если верить неведомому заместителю прокуро­ра области товарищу Бочкареву, расстрелян.

Ситуация показалась мало достоверной, я невольно подумал о баналь­ной бюрократической ошибке.

На столе лежали буклеты. Виктор преуспел и в этом. Я взял один. Общество «Мемориал», видимо, помогало в подготовке выставки, за их счет и был сделан буклет. На обложке оказался замечательный рисунок Гальперина из серии «Мертвые души».

Рисунок я хорошо помнил с той, еще первой нашей встречи до поезд­ки в Мурманск. А на последней странице был напечатан портрет печаль­ного Гоголя. В конце текста стояла подпись: «В. Кригер, сын Гальперина».

Этому я порадовался. По сути в данное мной «обязательство-расписку» входила и проблема авторства, я не имел права опережать Кригера.

Я сразу же прочитал последние строчки. Виктор вышел на московские структуры Министерства госбезопасности, которые я не знал. Два заклю­чительных абзаца говорили о судьбе Гальперина в последние месяцы его жизни — события были и неведомыми и очень важными для меня.

Кригер писал: «Часть срока Гальперин отбыл в Карлаге, как и Ермола­ева. Но 5 октября 1936 года он был увезен в Дмитлаг Московской обла­сти. Мне рассказывали, что в Дмитлаге до 1937 года находились Цент­ральные художественные мастерские на канале Москва—Волга: там был деревянный клуб, привезенный из Беломорканала, в клубе располагалась мастерская, где работали художники. В их числе был один по фамилии Гальперин.

В Дмитлаге он пробыл сравнительно недолго. Умер 5 февраля 1938 года в Москве. В свидетельстве, выданном Куйбышевским загсом, поясняется: «Причина смерти — расстрел».

Не все вроде бы сходилось. Как это: «Там был деревянный клуб, при­везенный из Беломорканала»? Охранники меньше всего нуждались в столь фундаментальных перевозках. Рабы строили все, что им прикажут, денег за эти дела не платили. Да и «умер в Москве» и «расстрелян» — достаточно разные факты. И в то же время факты, добытые Кригером, пустяком считать я не имел права.

В следующие дни в газетах появились отклики. Доктор искусствоведе­ния профессор Герман писал очень близкое к тому, что чувствал и я:

«...Экспозиция Гальперина следует за работами Калужнина. И то же ощущение высокого и тонкого профессионализма, выстраданности каждо­го приема и независимости поисков охватывает зрителя. Старший из пред­ставленных на выставке художников, Гальперин — единственный, кто сформировался «на повороте столетий». Он учился за границей — в Пари­же, работал в Вене и Египте и вернулся в Россию лишь в 1921 году. Человек, воспитанный в западных представлениях об автономии искусст­ва, он не мог ни понять, ни принять официозной культуры Советской России. Гальперин был арестован по делу замечательной художницы Веры Ермолаевой и погиб в заключении в 1938 году.