Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство

Спустя примерно месяц после того, как меня забрали из телефонной будки, произошло худшее из возможного – кому-то удалось убедить мать забрать меня обратно домой. Может быть, они думали, что оказывают мне услугу, уговорив маму снова попробовать совладать со мной. Возможно, она обдумала это, и решила, что будет безопаснее держать меня при себе, чтобы знать, что я рассказываю людям. Или ей не хватало денег, которые я зарабатывал для нее у дяди Дугласа. Когда мне рассказали об этом решении, я взбесился точно так же, как на заднем сиденье полицейской машины месяц назад. Успокоить меня было совершенно невозможно, но в этот раз на меня просто никто не обращал внимания. Они были абсолютно уверены, что я – настоящая заноза в одном месте и что я высказал в адрес своего брата ложные обвинения, только чтобы добиться своего. Они хотели избавиться от меня как можно скорее, так что отправили трех работников детдома усмирить меня, усадили в белый фургон и отвезли домой к матери. Я кричал и дрался всю дорогу. Я почувствовал, что нет ничего, что я мог бы сказать или сделать, чтобы убедить их, что они совершают ошибку и доставляют меня прямиком в ад, отправляют на собственную казнь. Я как будто снова оказался в одном из своих кошмаров, где изо всех сил пытаюсь добраться до входной двери, но меня тянут обратно. Как бы сильно я ни отбивался ото всех в этом фургоне, он продолжал ехать к дому матери. Я мог бы с тем же успехом снова онеметь – ключевые работники не обращали никакого внимания на все мои мольбы и крики. Когда меня высадили у дома, социальные работники так крепко схватили меня, что я не мог не только убежать, но даже пошевельнуться; мама встретила нас со всем своим очарованием, приветствуя блудного сына, вернувшегося, наконец, домой, и заставила меня выглядеть еще более мерзким, неблагодарным и невоспитанным ребенком в глазах персонала детского дома. Как только они покинули дом и за ними закрылась входная дверь, улыбка исчезла с лица матери, и моментально дал о себе знать ее взрывной характер. Как я и ожидал, снова проснулся вулкан ее гнева, готовый к очередному извержению.

– Иди-ка сюда, – приказала она, схватив меня за волосы и потащив во вторую гостиную, где шторы, как всегда, были плотно задернуты.

Я знал, что был обречен. Откуда ни возьмись появился Амани, как только услышал, что фургон социальных работников уехал, и они вместе с матерью устроили самое чудовищное наказание в моей жизни. Впервые я попытался отбиться, отказываясь лечь и терпеть, но это только подливало масла в огонь их ярости, заставляя ее разгораться все сильнее и достигать новых немыслимых высот. Они оба были гораздо больше и сильнее меня, и вместе были непобедимы. Амани достал свой ремень, и, когда я оказался на полу, они с матерью начали бить, пинать и хлестать меня изо всех сил, бросать меня по комнате, словно я был тряпичной куклой. Они со всех сил били меня головой о стену, и мне казалось, что они действительно хотят меня убить.

– Что ты сказал тем сраным копам, маленький ублюдок? – кричал Амани, очевидно испугавшись, что может потерять прибыльные связи с дядей Дугласом и его друзьями, но мне не хватало воздуха, чтобы успокоить его и объяснить, что я ничего им не сказал.

– Я предупреждала, что я убью тебя, на хрен, если ты проронишь кому-нибудь хоть слово о том, что происходит в этой семье, – кричала мать, обрушивая удар за ударом на мое лежащее ничком тело.

Удары были такими сильными, что от них у меня перехватывало дыхание и начало рвать. Когда мать и Амани устали, они позвали Ларри и Барри посмотреть на меня. Я валялся на полу бесформенной кучей мяса. Потом они разорвали мою одежду и надругались надо мной как хотели, а я был слишком слаб, буквально уничтожен, чтобы оказывать хоть какое-то сопротивление.

– Я тебе устрою кое-что, что ты сможешь рассказать долбаной полиции, – прошипел Ларри сквозь зубы, подключаясь к процессу.

К тому моменту, когда они закончили, я был так избит и покалечен, что никак не мог показаться в школе на следующий день – кто-нибудь обязательно бы заметил следы побоев, – так что меня оставили на неделю дома, позвонив в школу и сказав, что я болен. Насколько мне известно, никто из службы социальной опеки не приходил проверить, как у меня дела после возвращения в семью. Никто из школы не приходил проверить, действительно ли я болен. Очевидно, они не поверили ни единому моему слову, мамино представление, как всегда, убедило их. А может, они решили, что вся наша семья – гиблое дело, и махнули на все рукой.

Всю следующую неделю меня ни на минуту не оставляли одного – они хотели быть уверены, что я не предприму очередную попытку вырваться на свободу или не найду какой-нибудь предмет, который смогу использовать для своей защиты. Они били и насиловали меня каждый раз, когда их охватывало желание. Но даже мать понимала, что нельзя держать меня дома вечно теперь, когда окружающий мир знал о моем существовании, и через неделю, когда наиболее заметные следы побоев зажили, им пришлось отпустить меня в школу, чтобы не рисковать и чтобы ключевые работники не нанесли им еще один визит. Все воскресенье перед моим возвращением в школу мать предупреждала меня и угрожала. Она рассказывала, что со мной случится, если я осмелюсь проронить кому-нибудь еще хоть слово о нашей семье. Она говорила и говорила, не останавливаясь, кричала и ругалась, от чего у меня голова шла кругом. Наконец мать схватила нож и приставила к моей шее.

– Я ни хрена не шучу, – проревела она, – что в следующий раз убью тебя!

И я снова ей поверил.

В понедельник утром мать проводила меня до самых ворот школы, и я не сказал ни слова, пока шел, и просто смотрел вперед, ожидая своего часа. Когда я точно знал, что она ушла с территории школы, я вернулся на узкую дорожку, идущую позади здания, в этот раз даже не беспокоясь о том, чтобы сменить школьную форму. Теперь, когда я знал, что можно просто убежать, я не собирался оставаться здесь ни секунды дольше. Они все равно избили меня, и избили бы снова, так что я теряю, если попытаюсь снова бежать?

В этот раз у меня не было никакого плана, я даже был еще немного шокирован всем произошедшим, но все же отправился обратно по той же дороге, по какой пришел. В этот раз я шел не больше часа, прежде чем передо мной остановилась полицейская машина и со стороны пассажирского места вышел полицейский, надев на ходу свою фуражку. Я подумал о том, чтобы удрать, но уже слишком устал и был почти уверен, что ему удастся меня догнать, так что просто стоял и ждал, пока он подойдет.

– Чем занимаешься, сынок? – спросил он.

Он крепко держал меня, пока водитель вызывал по рации участок. Оттуда сообщили, что я не появлялся в школе.

– Пошли, приятель, – сказал полицейский. – Снова в школу.

Они отвезли меня в школу и отвели к директору. Он спросил меня, что происходит и почему я веду себя подобным образом.

– Я не хочу возвращаться домой, – сказал я, не отрывая взгляда от пола.

– Почему нет? – спросил он.

– Потому что они снова будут меня избивать, – сказал я, не придумав никакого другого способа все объяснить.

– Как я могу убедить тебя ходить в школу и как следует заниматься? – спросил директор.

Он был очень порядочным человеком, одним из учите лей «старой школы», и знал, что из-за моих трудностей с обучением получать как можно дольше хоть какое-то образование для меня было даже важнее, чем для обычных детей. Я ценил его искреннее участие, но знал, что он не имеет ни малейшего представления о том, какой является моя жизнь на самом деле. Как кто-нибудь мог вообразить себе весь этот ужас, если сам никогда не проходил через нечто подобное? Я только пожал плечами, у меня не было ответа на его вопрос. Он вздохнул, и события снова начали развиваться по обычной схеме. Для разговора со мной был вызван социальный работник – еще один человек, который отведет меня в сторонку и попытается убедить рассказать ему, что творится у меня в голове. Я снова сказал им, что, если меня отведут домой, я разнесу там все ко всем чертям, и «в этот раз я сделаю ей больно, – пообещал я, – клянусь, по-настоящему больно».