Отречение

– А я знал, что вы здесь, я даже во сне вас слышал…

– Как вы себя чувствуете?

– Очень жарко, – сказал Петя. – Я хотел бы сбросить одеяло, оно меня просто жжет… Ничего не понимаю, я, кажется, совершенно голый… У меня даже словно и кожи нет, один огонь… странно…

– Ничего странного, – сказала она, наклонилась и положила руку ему на лоб. – У вас сильный жар… я даю тетрациклин… как вы переносите антибиотики?

– Дайте мою одежду, – попросил Петя. – Мне встать нужно.

– Одежду? На вас ничего не было, – сказала она задумчиво. – Почему-то один левый сапог… И клочья майки… Лежите, вам нельзя пока вставать. Вас сильно побило… сплошные кровоподтеки… Если вам что нужно, вы мне скажите, не стесняйтесь… меня и оставили специально дежурить с вами… Меня Олей зовут…

– Оля… Оля… вот как, Оля, – сказал Петя, повторив ее имя несколько раз подряд и не отрываясь от ее лица. – Кто же вы… Оля?

– Лежите, лежите, сейчас узнаем, сколько у вас, – сказала она, сдвинула слегка одеяло и положила ему под мышку термометр, и в ее лице появилось напряжение. – Знаете, на вас было страшно смотреть… Это все, конечно, пройдет… Река от непогоды разлилась, вас к нашим палаткам прибило… Представьте себе, ведь расскажи, не поверят, что такое бывает, – продолжала она в ответ на его молчаливое ожидание. – Мы археологи, мы здесь Барвайские пещеры перед затоплением описываем – наскальные рисунки… Понимаете, я должна была в Крыму работать, я художник-реставратор, но здесь такой аврал.. Меня вызвали…

– Я знаю, это ты меня нашла и спасла, – сказал Петя с разгоревшимся от жара лицом и блестящими глазами. – Я это точно знаю, – повторил он настойчиво, и она вновь успокаивающе положила ему на лоб прохладную, узкую ладонь.

– Вы знаете, вы меня перепугали, я совершенно одна на дежурстве оставалась, – сказала она. – Нельзя быть таким большим и тяжелым… просто безбожно… Еле-еле затащила в палатку, даже заплакала от злости… А вас как зовут?

Петя повернул голову и потерся своей колючей щекой о ее руку.

– Ты красивая, – сказал он с трудом, глаза у него по-прежнему ярко блестели. – Ты очень красивая… Ты меня Петром зови… Только, пожалуйста, не уходи.

– У вас просто очень высокая температура, Петя, – сказала она каким-то озадаченно-изумленным голосом, мягко и в то же время настойчиво высвобождая свою руку из-под его щеки. – Ну да, так и есть – сорок… Сейчас я вам дам тетрациклин…

Она пошла в угол палатки за лекарством, спиной чувствуя его горящий, лихорадочный взгляд и на полпути невольно оглядываясь и успокаивающе улыбаясь ему.

Петя вышел из больницы через месяц с небольшим; в экспедицию он вернуться не мог, хотя и рвался; врачи категорически запретили ему думать об этом в ближайшие полгода; наоборот, настоятельно советовали ехать в Москву, затем в Крым на два-три срока. У него после тяжелейшего воспаления оставались затемнения в легких, но Петя врачам не верил, и только постоянная, непроходящая слабость и привязавшийся глубокий кашель не давали ему поступить по-своему. Он потихоньку работал в филиале, приводил в порядок и систематизировал поступающие время от времени материалы из экспедиции, осмысливал и пытался обобщать и свой прежний опыт работы на заводе, дважды выступал в газете со статьями, по все это сейчас было не главное для него. К нему привязалась другая, совсем уж безжалостная болезнь, и он не находил себе места и томился; теперь в бессонные часы все чаще перед ним появлялось лицо Оли, и хотя он хорошо и ясно помнил их первую встречу и сказанные им слова о ее красоте и о своей любви к ней, но теперь все, что произошло раньше с ним и с Олей, как-то отступило, поблекло и казалось чем-то придуманным и даже никогда не происходившим в реальности, связанным всего лишь с его разгоряченным от болезни воображением. Петя всегда знал, что и Оля была, и ее удивительные глаза были, и руки были (он иногда, задумавшись, даже чувствовал ее руки, и ему становилось не по себе от такой глубокой, сильной памяти), и он, конечно же, говорил о ее красоте и о своей любви, он ей оставил свой адрес и телефон. Все это было, было, и ему, надо думать, тоже предстоит обычный, узаконенный путь жизни, но ему еще не пятьдесят и даже не сорок, и он еще успеет; сейчас нужно думать о другом, о главном: ведь Обухов, несмотря на окружавшую его плотную завесу официального недоброжелательства, непризнания, каких-то порой совершенно чудовищных слухов, – действительно новое направление в науке, совершенно новая отрасль знания и социального прогнозирования, и, если года два продержаться с ним рядом, можно будет и свое слово найти и сказать. Должны же люди подумать и бестрепетно, разумно посмотреть в свое будущее, продолжал развивать свои мысли Петя, вспоминая травлю вокруг имени Обухова, заставившую того, по сути, бежать из Москвы.

Он с нетерпением ждал завершения экспедиции и возвращения Обухова. В так называемой экологической таблице концентрации величин Обухова он нашел ряд неточностей и однажды вообще обнаружил иную, более убедительную и результативную логику построения всей таблицы; вначале он был ошеломлен и не поверил себе, но долгий и кропотливый математический анализ подтвердил его правоту; Петя увлекся, еще и еще раз перепроверял полученные данные. Но вот однажды, находясь в самом горячем этапе теперь уже окончательной, как он думал, перепроверки принципиально нового построения таблицы Обухова, он, услышав телефонный звонок, взял трубку больше от неожиданности; ему давно никто не звонил на работу, и телефон сутками молчал. Он сразу узнал голос, и у него тепло и нежно отозвалось в груди, и пришлось помолчать, собраться.

– Здравствуйте, здравствуйте, Оля, – сказал он наконец. – Я сразу вас узнал… Узнал и не поверил…

– А я решила вам позвонить, – сказала Оля, – узнать, как вы себя чувствуете.

– Ничего страшного, давно работаю. Все хорошо, спасибо. А вы, значит, в Хабаровске? Что у вас?

– Я завтра улетаю, я проездом здесь, – сказала она. – Я очень рада за вас, ведь обошлось! Какая история… Ну что же…

– Оля, Оля, когда мы встретимся? Мне хочется вас видеть, – заторопился он, понимая, что говорит совершенно не то, что раньше хотел и думал сказать, и не в силах остановиться. – Может, сегодня вечером у входа в парк? Походим, на Амур посмотрим. Здесь самое замечательное – осень… Должен же я вас поблагодарить, в конце концов, я вас в ресторан приглашаю!