Пасхальный парад

— Вера, ну всё. — Питер взглянул на часы. — Тетя Эмми, если вы не хотите опоздать на поезд, нам лучше двигать.

Зимой Говард собрался в очередной раз в Лос-Анджелес — с тех пор как они были вместе, это была уже его седьмая или восьмая поездка.

— Зачем мне все эти теплые вещи? — сказал он ей, когда она взялась собирать его чемодан. — Там же тепло.

— В самом деле, — согласилась она. — Я и забыла. Предоставив сборы ему, она ушла на кухню делать кофе, но затем передумала и налила себе кое-чего покрепче. Эти отъезды давались ей нелегко. Она дала себе слово не спрашивать его, входят ли в его планы встречи с Линдой. Последний раз, когда она задала ему этот вопрос, перед третьей или четвертой поездкой, все закончилось чуть ли не скандалом. Тем более, убеждала она себя, пока алкоголь разливался по жилам, что это маловероятно. Они расстались без малого шесть лет назад — шесть лет, не хухры-мухры, — и хотя время от времени он говорил о ней в своей привычной манере, за которую его хотелось убить, кажется, последние сомнения отпали: этот брак себя исчерпал.

Но в таком случае невольно возникал предательский вопрос, мучивший ее с самого начала и заставлявший ее снова и снова истерически требовать от него ответа: если брак себя исчерпал, то почему они не разводятся?

— В чем дело? — В дверях стоял улыбающийся Говард. — Ты пьешь одна?

— Ну да. Я всегда пью одна, когда ты уезжаешь. Я заранее тренируюсь, готовя себя к тому моменту, когда ты уедешь в Калифорнию с концами. Дай мне несколько лет, и я превращусь в одну из этих жутких уличных старух, собирающих пустые банки по помойкам и разговаривающих сами с собой.

— Эмили, прекрати. Ты на меня злишься. А из-за чего, собственно?

— Действительно, с какой стати мне на тебя злиться? Выпить хочешь?

Именно эта его поездка в Калифорнию как раз не дала ей повода для волнений. Он позвонил ей четыре раза, и во время последнего разговора, когда он пожаловался на усталость, она сказала:

— Говард, послушай меня. Зачем тебе искать в аэропорту такси? Я тебя встречу.

— Нет, нет, — запротестовал он. — В этом нет необходимости.

— Я знаю, что в этом нет необходимости. Просто мне хочется.

После паузы, во время которой Говард обдумывал ее слова, он сказал:

— Ну хорошо. Эмили, ты душка.

Она не привыкла сидеть за рулем его большой бесшумной машины, тем более ночью и в дождь. Ее мощь и гладкий ход наводили на нее страх — она чаще, чем надо, нажимала на тормоза, вынуждая идущих за ней водителей недовольно сигналить, — но ощущение основательности и надежности этого транспортного средства и жемчужный блеск дождевых капель на широком темно-зеленом капоте, несомненно, доставляли ей удовольствие.

Когда Говард вышел из «рукава», она поразилась тому, как он осунулся и сник, просто старик, но вот он ее увидел и обрадовался как мальчишка.

— Ух ты! Это здорово, что ты меня ждешь.

Не прошло и года, как он снова отбыл в Калифорнию, и на этот раз отсутствие Говарда прошло под знаком его молчания и ее страха. Она даже не могла его встретить, поскольку не знала, днем он прилетает или вечером, не говоря уже о рейсе. Все, что ей оставалось, — это ждать и прикладывать максимум усилий — на работе это касалось умиротворения вечно недовольной Ханны Болдуин, а вечерами ей приходилось всячески подавлять в себе острое желание напиться и уснуть.

Однажды об эту пору, возвращаясь в офис после ланча, она увидела изможденное, недовольное женское лицо сильно постаревшей женщины (синяки под глазами, морщины, вялые, обидчиво поджатые губы) и через секунду с ужасом поняла, что это ее отражение в зеркальной двери. Вечером, стоя перед зеркалом в ванной, она попыталась так и эдак «улучшить» лицо: прищуривала глаза с намеком на улыбку, а затем широко раскрывала рот, изображая полный восторг, сжимала и разжимала губы, с помощью ручного зеркальца отслеживала, как меняется ее профиль под разными углами, без устали меняла прическу в надежде добиться все того же желаемого эффекта. После этого, уже стоя перед большим зеркалом в прихожей, она сняла с себя всю одежду и принялась изучать свое тело под ярким светом. Животик пришлось втянуть, зато маленькие грудки смотрелись выигрышно: время было над ними не властно. Повернувшись спиной, она глянула через плечо и убедилась воочию, что ягодицы отвисают, а на ляжках появились складки, но в целом, решила она, снова становясь перед зеркалом фронтально, все обстояло совсем неплохо. Она отошла метра на три, пока не оказалась на ковре в прихожей, и стала выделывать разные па и принимать позы, каким научилась в классе по современному танцу в Барнарде. Это были хорошие упражнения, подарившие ей несколько приятных эротических минут. В далеком зеркале она видела стройную легкую девушку, двигавшуюся без всяких усилий, пока, оступившись, не застыла в неуклюжей позе. Она вспотела и тяжело дышала. Всё, довольно глупостей.

Теперь в душ. Но когда она вошла в ванную, зеркальце аптечки подловило ее с такой же жестокостью, как ранее зеркальная дверь на улице: она вновь увидела лицо постаревшей женщины, отчаявшейся, готовой схватиться за соломинку.

Говард вернулся через два дня, после того как она уже перестала его ждать, и по его лицу, если не по звуку поворачивающегося в замке ключа, она сразу поняла, что все кончено.

— Я бы тебе позвонил, но не захотел тебя будить, чтобы только сказать о том, что я немного задержусь. Как ты?

— Нормально. Как твоя поездка?

— Поездка… та еще. Давай-ка я сначала приготовлю нам что-нибудь выпить, а затем поговорим. — Из кухни, сквозь звуки ударяющихся о стекло кубиков льда и льющейся жидкости, донесся голос: — Между прочим, Эмили, нам есть о чем поговорить. — Он вернулся с двумя стаканами виски с содовой, в которых позвякивали кусочки льда. Вид у него был виноватый. — Во-первых, — начал он после тяжелого вздоха, последовавшего за несколькими глотками, — вряд ли для тебя будет новостью, что я виделся с Линдой во время своих поездок.

— Нет, — сказала она. — Пожалуй, не будет.

— Иногда я заканчивал дела на день-два раньше, — продолжал он, как будто приободренный ее словами, — и летел в Сан-Франциско, чтобы с ней поужинать. Ничего больше. Она рассказывала мне о себе—у нее, кстати, все идет отлично: она с подругой открыла свою линию одежды, — а я по-отечески ее выслушивал. Раз или два я спрашивал ее про молодых людей, и, когда она начинала говорить о тех, с кем она «видится» или «встречается», сердце у меня колотилось как ненормальное, а кровь пульсировала даже в кончиках пальцев, так что я…

— Говард, нельзя ли по сути?

— Хорошо. — Он почти до дна осушил свой стакан и снова издал глубокий вздох, но сейчас этот вздох выражал скорее облегчение, что самое трудное осталось позади. — Суть заключается в том, что эта поездка никак не была связана с делами нашей фирмы. Я тебе солгал, Эмили. Прости. Ненавижу лгать. Все это время я провел с Линдой. Одним словом, на пороге своего тридцатипятилетия… да, уже не подросток… она решила ко мне вернуться.

Потом в течение многих месяцев Эмили придумывала хлесткие фразы, которыми можно было пригвоздить его на месте, но в тот момент она не нашла ничего лучшего, как произнести это жалкое затертое словечко, которое сама же ненавидела с детства:

— Ясно.

За два дня Говард с виноватым видом вывез из квартиры все свои пожитки. Лишь однажды, когда с перекладины в стенном шкафу сорвалась тяжелая галстучная гроздь, произошла сцена, причем настолько ужасная, настолько отвратительная — она упала на колени и, обнимая его ноги, умоляла, умоляла его остаться, — что Эмили постаралась как можно скорее выкинуть это из головы.

В мире происходили вещи пострашнее, чем одиночество. В этом она убеждала себя каждое утро во время давно отработанных сборов, и на протяжении медленно тянущегося рабочего дня в своей рекламной конторе, и вечерами, когда надо было как-то дотянуть до сна.