Дальний приход (сборник)

И много всего случилось за эти годы.

Многое переменилось и в моей жизни. Изменился и наш поселок. Недавно я встретил ту одноклассницу, с которой целовались мы тем летом под старыми яблонями на берегу реки и разговаривали о будущей жизни, о том, как страшно оказаться никому не нужным… Одноклассница давно замужем, живет в городе, и ее старшему сыну столько же лет, сколько было тогда нам. С трудом мы и узнали друг друга.

— А помнишь, как тогда сидели под старыми яблонями? — спросил я.

Она вздохнула и ничего не ответила.

— Не помнишь? Забыла?

— Помню… — она пожала плечами. — Только там уже никаких яблонь нет. Там теперь нефтебаза.

Да, все изменилось за эти годы. Лучше иногда и не вспоминать того, что было, ни к чему это…

Я уже подходил к дому, когда меня догнал возвращающийся с дежурства Виктор, муж двоюродной сестры.

— Чего такой понурый? — спросил он.

— Так… — ответил я. — Скучно как-то…

— Отдыхай лучше, — посоветовал Виктор. — Скучать в городе будешь.

— Слушай! — сказал я. — Ты же ведь не дежуришь завтра? Может, на рыбалку выберемся?

— А! — Виктор поморщился. — Куда теперь выберешься. Моторки у меня нет, а без моторки, с берега, ты и коту ничего не наловишь.

— Да знаю я… Я другое хотел предложить. Я вспомнил сегодня: тут же недалеко, километра четыре, лесное озерко есть. Ну, знаешь, там еще старик жил… Может, туда рванем?

— Вспомнил… — насмешливо сказал Виктор. — Помер давно этот старик, а как помер, так и рыба пропала.

— Почему?

— А не стал прорубь рубить, вот и задохнулась в озерке рыба.

— Ужас какой! — растерянно проговорил я.

— Да… — вздохнул Виктор. — Морозы в ту зиму жуткие стояли… Из-за рыбы, между прочим, и узнали, что помер дед. Весной чайки на озеро слетелись и такой гвалт подняли, что и здесь слыхать было. Вот мужики и сходили посмотреть. А там берега дохлой рыбой завалены. Ну и старик в избе мертвый…

Виктор замолчал, вытащил из кармана сигарету и закурил.

— Вот такие дела… — сказал он.

— Да, такие дела, — как эхо, откликнулся я, и, должно быть, совсем грустно прозвучал мой голос, потому что Виктор вдруг хлопнул меня по плечу и сказал:

— Да не кисни ты! Если на то пошло, достанем мы моторку.

— Достанем? — машинально переспросил я.

— Достанем!

Моторку мы действительно достали.

Святой камень

Здесь все, как в России…

Если по карте смотреть, рядом деревня, но добираться до нее дольше и труднее, чем до Японии…

С приятелем, Николаем Тамби, мы целый день ехали на машине и все равно на ночь застряли на берегу Плюссы — снесло мост.

— Какой мост?! — объясняли нам потом. — В этом годе и не ставили его.

И лодку не докричаться было…

Может, и слышали в деревне, да кто решится в такую темень плыть?

До утра сидели мы возле дороги, пропадающей в плещущей темноте, и переправились только на рассвете, когда проступила из сумерек вздувшаяся вода, когда потянулся со станции Добручи народ.

Машину Николай оставил в кустах у большого валуна…

— Не украдут? — спросил я.

— Не должны… — ответил Николай. — Это святой камень. Здесь всегда машины оставляют…

И главное ощущение, что осталось тогда от Ежовки, — очень целостный образ Родины… И раздувшаяся от непогоды Плюсса, и чернеющие на берегу баньки, и сквозящий щелями бескрыший колхозный сарай, и часовня с обломанным над макушкой крестом, и, конечно, наша избушка в ночь снегопада, словно бы превратившаяся в рождественскую открытку, — все это, хотя и видел я в первый раз, было родным, близким, любимым…

И щемило сердце от беспомощности здешней жизни, не защищена была она ни от трактора, размоловшего в непролазную топь проселок, выбегающий в заросшее елками поле, ни от лихого человека. Как раз перед нами приезжали сюда городские охотники и от скуки перестреляли аистов, уже собирающихся к отлету…

И не постигнуть было, как живет тут народ и отчего еще живет он здесь. Дороги нет, телефона нет, и, конечно, ни магазина, ни медпункта — живи, как знаешь…

Но ведь жили…

А — главное! — в этой беспомощности, униженности, забытости было какое-то величие и таинственная сила. И, ужасаясь здешнему быту, одновременно завидовал я живущим тут.

Целый день тогда я наблюдал, как, приближаясь к Ежовке, простоватее становится лицо Коли, а в речи все чаще мелькают деревенские словечки…

И всю ночь, проведенную потом возле Святого камня, Николай рассказывал то о соме, поселившемся под обрывистым берегом Ежовки, то об Илье Пророке, бросающем в Ильин день льдинки в Плюссу, то о русалках, которые до сих пор, говорят, водятся в этих местах…

Он рассказывал о папоротнике, что распускается в купальскую ночь, и лицо его словно бы светилось из полутьмы, отвоеванной у глухой октябрьской ночи светом костра…

В темном небе не видно было, как сгущаются тучи, и только заморосивший холодный дождик загнал нас в машину…

Но и в тесном, вывезенном из городской сутолоки пространстве не погасло воодушевление, не оборвалась таинственная связь с шорохом листьев, с плещущейся рядом темнотой…

Запомнился и вечер в избе у Колиных родственников, где мы ночевали первую ночь…

Было тихо, только из-за цветастой занавески доносился шепот хозяйки, бабки Клаши, ругающейся на своего шестилетнего, не желающего засыпать внука.

— Не шуми! — грозилась она. — Не то тая старуха, что за стеной живет, услышит.

— А разве, баба, у нас есть соседка?

— Дак из лесу приходит ведь… — отвечала бабка Клаша, и такая убежденность звучала в ее словах, что сразу притих расшалившийся внук.

И вот — стало тихо, только ветер шумел на сарае, только где-то вдалеке жалобно поскрипывал журавель над колодцем…

О бабке Клаше разговор особый. Почти как в сказке начинается ее история.

Жили-были в Ежовке три брата. Василий, Егор и Петр…

Василий и Егор с войны все в орденах вернулись, а младший брат по возрасту на войну не попал, всю оккупацию в партизанах отирался…

Старший, Василий, вернувшись в деревню, не стал тянуть времени, сразу и женился на Клавдии. Младшие братья холостовали еще, а он степенно жить стал. Ходил и колол свиней в соседних селах.

И вот однажды — никто и не узнал толком, почему так получилось! — вместе со свиньей заколол и хозяина. Судили, конечно, приговорили Василия к высшей мере… Клавдия Петровна два раза возила ему передачи, а на третий раз ей объявили: все, не надо вашему больше передач, не возите…

Ну и что тут будешь делать?

Прямой Василий был, говорят, и на фронте ходил, не пригибаясь, со своей дороги не сворачивая…

Поплакала Клаша, уткнувшись в уже не нужный Василию узелок, и поехала назад в Ежовку. И так получилось, что, отгоревав положенное, снова вышла замуж.

Вышла за Егора, за среднего брата.

С ним жила долго и счастливо, пока не помер он от болезней и старости, рассчитавшись со всеми долгами, исполнив все, что было задумано…

«Перед смертью-то горевал Егор Илларионыч мой, что грибники в часовне ночевать повадились.

— Не бери ты в голову, — говорила ему. — Пускай спят, не убудет часовни той! Все равно без креста стоит.

— Да ведь курят они! Спалят ее!

Ну а что тут сделаешь?

Спалят, дак спалят, а у старика тоже не те годы, чтоб на кулаках драться… Только ему от таких рассуждений никакого утешения не было.

— Это, — скажет, — я и сам, старая, понимаю…

И замолчит надолго.

Отвернется к стенке и лежит, все о часовне своей думает.

Наверное, с этой мыслью и помер.

А чего? Больше-то вроде и нечего расстраиваться. Сын у нас выращен был, в городе тогда устроившись жил… Мне картошки накопано, дров привезено на зиму… Все в порядке… Одна только часовня и осталась незащищенная…