Мы еще потанцуем

Она хлопает дверью машины и входит в подъезд Рафы. На двери лифта табличка. «Лифт не работает». Аньес, чертыхаясь, вешает на плечо сумку и ставит ногу на первую ступеньку. С колотящимся сердцем цепляется за перила. На лестнице темнота, таймер сломан. Аньес поднимается на ощупь. Слышит шум воды в унитазе, звуки телевизора, плач ребенка — он боится темноты и просит зажечь свет. Она останавливается перевести дух, прислоняется к стене, снова закидывает ручку сумки на плечо и шагает дальше. Почему он не предупредил ее? Неужели забыл, что год назад его тело сливалось с ее телом… Она часто думает об этом. По ночам… Рассказывает себе красивую сказку: Рафа признается ей, что любит, что всю жизнь любил только ее, но считал, что она его не любит, что она предпочла другого. Он обнимает ее, вспоминает ту плитку шоколада. Она так и не ответила на записку, спрятанную между оберткой и фольгой… Аньес хватается за голову и со слезами на глазах уверяет, что не нашла записку, но всегда считала, что он любит Клару, и не хотела мешать. Еще не поздно, говорит Рафа, еще не все потеряно. Аньес, задыхаясь, последний раз останавливается на лестничной площадке, перед самой мастерской. «О, Рафа, Рафа…» — стонет она. Он обнимает ее, опрокидывает на кровать, сжимает в объятиях, ищет ее губы. Эту историю она рассказывает себе перед сном. Немудреная история, дешевая мечта, но она засыпает счастливой.

В ее фантазию врываются голоса из мастерской. Одной рукой прижимая к себе сумку, а другой ощупывая стену, она пробирается к полосе света под полуоткрытой дверью. Узнает голос Рафы, негромкий и серьезный. И усталый, словно он защищается, но без особой убежденности: «Ну да… да нет». А другой голос перебивает: «А я? Почему не я? Почему всегда она?». Аньес, кажется, знаком этот голос…

Этот голос спорит с Рафой… Кричит, обвиняет, требует отчета… Гневный, резкий, в нем звучит металл.

Аньес, затаив дыхание, замирает на пороге — так поразил ее этот голос из мастерской. Здесь ему не место. Зачем он здесь?

Она касается двери, легонько толкает ее, едва-едва, только чтобы увидеть, убедиться… к ее ужасу дверь начинает открываться. Они сейчас заметят ее! Она вжимается в стену, ждет, считает секунды, потом, расхрабрившись, вновь толкает дверь, вытягивает голову, стараясь остаться незамеченной, медленно-медленно идет вперед… и видит. Сначала оглушенный мозг отказывается принимать очевидную истину, но от нее никуда не деться, и Аньес узнает длинное белое пальто, брошенное на матрас, изящные ботинки, черные кожаные брюки, белый свитер и торчащую из-под него рубашку…

Люсиль прислонилась к батарее у окна, Рафа сидит напротив на полу, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом. Аньес понимает, она вдруг понимает все, и отшатывается, покачнувшись, и садится на корточки у стены. Этой везде нужно быть первой… Зачем я только полезла тягаться с ней, с ними со всеми, я все равно всегда проигрываю. Даже это место, второе место, которое я приберегла для себя, для моих скромных ночных мечтаний, ей понадобилось у меня отнять… Такое скромное место, совсем ничтожное место, и то она отняла… Я должна была догадаться, должна была предвидеть…

С самого детства Люсиль Дюдеван уже была красива, умна и богата. «У этой девочки никогда не будет переходного возраста, — утверждала гувернантка, мадемуазель Мари, — это не для нее». Мадемуазель Мари была права. С наступлением пубертатного периода, когда все девочки набрасываются на кремы от прыщей и лосьоны для волос, Люсиль являла миру гладкую кожу и пышные светлые волосы со стабильным рН. Она с малых лет занималась балетом, а потому отличалась, помимо прочего, горделивой, царственной осанкой и несла себя по жизни без сомнений и колебаний. Никто не знал, что эту осанку она тайком отрабатывает в своей комнате, перед зеркальным шкафом, где одежда была развешана в соответствии с ее занятиями: поход на концерт или в театр (когда ей по возрасту уже полагалось выходить по вечерам, в сопровождении мадемуазель Мари), вечеринки, лицей, теннис, уроки физкультуры.

Именно осанкой она и привлекла поначалу маленькую Клару Милле. Девушку с хорошей осанкой видно за километр. Она везде чувствует себя как дома. Ничего не боится. Или, по крайней мере, выглядит так, словно ничего не боится. Клару это ее влечение смущало. Она злилась, потому что сама ставила себя в заведомо неравное положение, но все равно, как завороженная, таскалась за Люсиль. Порой даже шпионила за ней. Подсматривала, что та ест, что носит, подражала ее жестам и интонациям, повторяла ее словечки в надежде позаимствовать капельку надменной уверенности в себе, которая ее так покоряла. Когда Люсиль Дюдеван завела моду носить две мужские рубашки одну поверх другой, Клара стащила рубашки у брата. Когда Люсиль купила себе гель для корней волос, Клара набросилась на такой же тюбик, извергавший из себя клейкую массу; справлялась она с ней хуже, чем Люсиль, вся голова была в вихрах. Ну и что! Зато у нее была такая же вещичка, как у этой совершенной красавицы. Она испытывала к подруге какую-то смиренную благодарность. Она научилась иначе разговаривать, стала ходить с самоуверенным видом и сочла себя почти красивой. На некоторое время ею овладело упоительное ощущение, что она — хозяйка жизни. И никак иначе! Несмотря на всю свою бешеную независимость, Клара Милле вынуждена была признать, что как женщина Люсиль ее превосходит. И хотя уже в том возрасте она знала, что у нее свои козыри — отвага и оригинальность, — все равно невольно копировала Люсиль. В ее бедной детской головке все перемешалось, и зачастую она не могла понять, как ей себя вести. Как Люсиль Дюдеван или как Клара Милле? Она стала хозяйкой жизни — но жизни не своей. Она отказалась от подражания, но не могла не признать, что многому научилась, наблюдая за Люсиль.

Аньес Лепети тоже смотрела на Люсиль, разинув рот, но она-то знала, что не может с ней сравниться. И смиренно боготворила свою королеву, исполняла все ее желания, носила за ней тяжелый портфель, если рядом не было мадемуазель Мари, передавала ей записочки от мальчиков. Я — ее почтовый ящик, в восторге говорила она себе, она мне доверяет. И не сводила с Люсиль влюбленных глаз. Приходя домой, падала на кровать и мечтала о Люсиль. Любая мелочь, если она имела отношение к ее кумиру, приносила ей несказанную радость. Однажды она узнала имя и адрес ее дантиста: как будто нашла клад! Люсиль смотрит на нее, Люсиль с ней говорит, Люсиль позволяет сидеть с ней за одной партой…

Жозефина наблюдала за маневрами Люсиль и бесилась. Вот воображала! Подумаешь! Кларе скоро надоест за ней таскаться, а Аньес в конце концов поймет, что Люсиль ее презирает, утешала она себя; подружки тратили столько сил на эту Люсиль, что все больше отдалялись от нее, Жозефины. Но однажды Люсиль спросила ее мнение о каком-то фильме, и Жозефина, к своему удивлению, начала краснеть и заикаться и почувствовала себя польщенной. В тот день она чуть не сложила оружие, и если бы не заметила в глазах Люсиль торжествующий огонек, сдалась бы окончательно и бесповоротно.

Люсиль Дюдеван и ее отец занимали два верхних этажа дома 24 по улице Виктора Гюго. Очень красивая сдвоенная квартира с потрясающим видом на Париж. Стены были увешаны картинами в тяжелых деревянных рамах, позолоченных, со всякими узорами. Картины висели так плотно, что между ними едва можно было просунуть палец. По большей части — пейзажи и сцены из сельской жизни. Детишки гонят стадо в поля, девушки купаются в речке, лошади мчатся по лугам, крестьяне жнут рожь, а их жены колотят вальками белье. Как в музее. Столы, стулья и кресла, казалось, сошли со страниц каталога антикварной мебели, и дети присаживались на краешек, оглядываясь, не прибежит ли сейчас, ругаясь, хранитель в форме. Толстый пушистый ковер с изысканным рисунком был покрыт длинными ковриками. «Это килимы», — объясняла Люсиль, уверенная, что никто из подружек никогда о таком не слышал. Ее радовала мысль, что другие завидуют их имуществу. От этого имущество становилось еще ценнее. Ни у одной семьи в их доме не было килимов, и это придавало Люсиль дополнительный шик. В самом звучании слова таился намек на роскошь и негу. «Килим, килим, килим», — зачарованно повторяли дети, возвращаясь от Люсиль.