Почти луна

Встав в проеме двери, я развернула первое полотенце, накинув его ей на плечи, как шаль. Оно было запасным. Если почему-то полотенце, которое защищает ее голову и лицо, упадет, она быстро схватит полотенце-шаль и заменит его.

Она уставилась в мои глаза, болотно-зеленое полотенце бросало тень на ее тонкую, как бумага, кожу.

— Сара трахается?

Мне хватало ума не обращать на нее внимания.

— Мы опаздываем на твое свидание с машиной, — сказала я.

Матери был назначен ядерно-магнитный резонанс, и она смертельно боялась. За несколько недель до процедуры я приехала и нашла ее лежащей на полу гостиной. К голове она прижимала тикающий будильник.

— Что ты делаешь?

— Тренируюсь, — ответила она.

Чего-чего, а ходить к врачу вместо матери я не могла. Это ее тело следовало ковырять и колоть, не мое. Врач, которого мать продолжала называть «новым доктором», хотя он занял место своего предшественника в восьмидесятых годах, дважды советовал ей попить успокоительное. Он пытался сделать ее расставания с домом менее мучительными. Она кивала, как если бы находила егс совет мудрым. Я наблюдала, как она складывает выписанный с чувством исполненного долга рецепт пополам, затем продолжает сгибать его вновь и вновь. Когда мы доходили до машины, чтобы вернуться домой, рецепт уже был размером с ее ноготь, даже меньше, чем записки, которые, помнится, я находила в комнате Сары, когда та была подростком.

«Минди трахалась с Оуэном под трибунами», — гласили записки Сары.

«Ксанакс 10 мг. По мере надобности», — было написано в маминых.

Как ее дочь, я могла получать лекарства по рецептам, и, хотя она отказывалась их принимать, я сама часто проглатывала таблетку, прежде чем начать запихивать мать в машину. Я относилась к этому философски — если под успокоительным я разобью машину и убью одну из нас или обеих, жизнь станет лишь проще.

— Эмили должна трахаться, потому что она замужем, — провозгласила мать, но под конец предложения я натянула полотенце ей на голову и приглушила звук.

Так лучше, раз уж она переключилась на подобную тему. В ее нападках была сила, а я предпочитала испуганные стоны во время того, как веду ее по ступенькам вниз, к машине.

Я проделала это слишком много раз, чтобы переживать, что подумают соседи. От Мэнни мне было известно, что многие из новых соседей считают мать жертвой ожогов и что одеяла и полотенца призваны скрывать ее шрамы.

— Она оказалась очень милой старушкой, — сказал он. — Я прям не ожидал.

— О да, — согласилась я, и Мэнни отправился в подвал выполнять какую-то работу, за которую мне еще предстояло решить, что ему заплатить.

— Алистер Касл просто уставился на меня, — из-под полотенец произнесла мать, сев рядом со мной. — И перестал заходить.

— А Хильда начала, — откликнулась я.

— Он отверг ее после операции. Это у нас общее.

— Операция?

— Нет, отказ в сексе, — пояснила мать.

Она приподняла полотенце ровно настолько, чтобы удостовериться, что ее слышно.

— Ясно, — сказала я.

— Смена! — рявкнул Таннер.

Я слышала, что студенты начинают вертеться. Их внимания обычно хватало не более чем на три позы. Изменения для «Женщины, моющейся в ванне» были минимальны. Надо было наклониться еще немного вперед и заменить халат-полотенце морской губкой, прислонив ее к задней части шеи. Плечи уже болели, но к этой боли я давно привыкла. Я кинула быстрый взгляд на Дороти за мольбертом. Она пристально посмотрела в ответ.

Джейк родом из религиозной семьи. Эмили откликнулась на призыв, охватив все основные течения: нью-эйдж спиритуализм, христианское возрожденчество и экуменическую терпимость, которая граничила с величием.

Я подумала об отце, пасущем овец на кладбище церкви, в которой никогда не был. Он говорил, что церкви пугают его.

«Мне больше нравится здесь, с мертвыми».

После его самоубийства эти слова приобрели новый смысл. Как и все остальное. Я вспоминала, как особенно нежно он поцеловал головки Эмили и Сары за несколько дней до смерти. Поражалась, как все его костюмы по-прежнему висят в шкафу в идеальном порядке, включая тот, который Джейк недавно подарил, только что из химчистки и готовый к употреблению. И я отправилась в его мастерскую за фотографией, которую нашла там, когда была ребенком.

Она по-прежнему лежала в ящике для инструментов. Я взглянула на мальчика, который станет моим отцом и в конце концов убьет себя. Как давно это началось?

Держа снимок, я набирала номер Джейка в Висконсине. Его работы только начинали привлекать внимание. Он собирал бумаги, чтобы подать на стипендию Гуггенхайма и отправиться за границу. Он совсем недавно покинул наше временное факультетское жилье и начал снимать домик под Мэдисоном — бывший каретный сарай особняка на озере.

— Расскажи мне все, — попросил он.

— Не могу.

Я сумела выпалить несколько слов, но пока еще была не в силах использовать более точное — «самоубийство». Поэтому Джейк стал описывать озерную гладь. Как задняя дверь его домика выходит на короткую бетонную лесенку, ведущую прямо к воде; как, в зависимости от времени года, вода порой стоит всего в нескольких дюймах от его двери.

— Где девочки? — спросил он.

— С Натали. Я на кухне. Мама наверху.

Я вцепилась в телефонный шнур так крепко, что мои ногти побелели.

— Скажи что-нибудь, — попросил Джейк. — Только не молчи.

Я подошла к окну, из которого была видна отцовская мастерская и задний двор Левертонов.

— Внук миссис Левертон был на улице, выпалывал траву между плитками, — сказала я. — Это миссис Левертон вызывала полицию.

Комок подступил к горлу, но я удержала рыдание. Во мне бурлили слепящая злость и смятение. Я ненавидела всех на свете.

— Я думала о нем сегодня утром. Один раз, даже полраза, если честно. Я везла девочек в Ассоциацию молодых христианок. Эмили вчера получила значок «Летучая рыба», а я услышала музыку из машины за нами, когда остановилась на светофоре. Это был Вивальди, что-то ужасно мелодраматичное, отец повеселился бы. Мистер Форрест должен знать название пьесы.

Отодвинув красный высокий стул от стены, я поставила его посередине кухни. Так можно было сидеть и смотреть через столовую вдаль на улицу.

— Он взял старый дедушкин пистолет, — продолжала я.

В трубке иногда улавливались короткие потрескивания на линии и шорох дыхания Джейка, — помехи расстояния между нами. Я рассказала ему все, что знала: как выглядел мой отец, когда я вошла в дверь; как мать казалась почти стертой, оттого что мне было трудно сфокусироваться на ней; какими порядочными, какими добрыми были полицейские и соседи, но все, чего мне хотелось, — это сорвать с них лица и швырнуть их, влажные и мясистые, на пол, где лежал мой отец.

Наконец, когда прошло уже много времени, заговорил Джейк.

— Я знаю, он любил тебя.

У меня отвисла челюсть. Захотелось водки, что хранилась у меня дома в морозилке. Я задумалась, какие лекарства — успокоительные и болеутоляющие — могут таиться наверху, в шкафчиках ванной и ящиках комода.

— Как это доказывает любовь? — спросила я.

У Джейка не нашлось ответа.

Я подумала о католическом священнике. Отец рассказал, что священник так и не выучил его имени. Он называл отца Дэвид, а не Дэниел, когда видел, как тот пасет овец.

— Хелен?

Это был Таннер. Он стоял рядом со мной.

В задней части класса я услышала волнение. Преодолевая боль, выпрямилась из своей согбенной позы на стуле.

— Вот. — Он накинул на меня тонкий больничный халат. — Наденьте.

— Вас пришли повидать люди, — сообщил он.

— Люди?

— Полицейские, Хелен.

Через плечо Таннера я заглянула в глубь комнаты. В дверях стояли и старательно отводили глаза от изображений моего обнаженного тела, казалось бывших повсюду, двое мужчин в форме. Рядом с ними, прямой как штык, но одетый в спортивную куртку и слаксы, стоял еще один мужчина. У него были густые белые волосы и усы. Он один раз оглядел комнату, и глаза его остановились на мне.