Слой 3

Первым делом следовало разобраться с Мишаней Халиловым: уж больно противная морда была у него вчера вечером по телевизору, больно честная, больно уж правильная, озабоченная несправедливостью, и Лузгин уже знал, что скажет правильному Мише и как полиняет мишина честная морда. Молодец, дружище Кротов: раскопал в два счета компромат на все ключевые фигуры в местной прессе – даванул слегка на Федорова, тог все и выложил на блюдечке, и даже с удовольствием, ибо журналистов тихо презирал, хотя работал с ними и подкармливал годами по причине служебной надобности. По Халилову же не просто настучал, а выдал бумажки убойные, подлинники и копии с печатями, и бумаги эти лежали сейчас в лузгинском портфеле, закупоренные пластиковой папкой.

У ворот телестудии стояла знакомая репортерская машина, и не успел Лузгин подумать, что – она, как дверца откатилась, и на пыльный асфальт сошла Анечка Лялина в джинсах и кожаной курточке, посмотрела на него не без вопроса.

– Привет, – сказал Лузгин. – Ты извини, вчера не позвонил. Ну, знаешь, москвичи наехали...

– Да что вы, Владимир Васильевич, – сказала Анна.

– Вы человек свободный.

– Я тебя когда-нибудь прибью, – сказал Лузгин.

– Какой у нас папочка строгий сегодня...

– Точно прибью, Анька.

– А хоть сейчас, – сказала Лялина.

– Ну, извини!.. Ну, в самом деле!.. Халилов, кстати, здесь?

– Отсутствуют.

– Вот черт, – сказал Лузгин. – А ты куда?

– К Ивановым. Сегодня эфир, надо подснять кой-чего.

– Я с тобой. Ладно?

– Это еще зачем?

– Да не знаю, – брякнул Лузгин с раздражением. – Просто хочу с тобой поехать, вот и все.

– Мешать не будешь?

– Не буду.

– Учить тоже?

– Да не буду, не буду!..

– Тогда жди. Я подарки забыла.

Анна чмокнула губами и быстро пошла к студийному подъезду, чуть слышно трогая асфальт подошвами легких белых кроссовок, под которыми, он знал, надеты белые пушистые носки, всегда сводившие его банальным образом с ума. Лузгин хотел залезть в машину, но передумал и уселся у ворот на белый куб бетонной клумбы, в котором ничего не росло.

Тогда, в ту ночь, с пакетами в руках, со сбившимся дыханием и рвущимся сердцем, протрезвевший от страха и своей оголтелой решимости, он взобрался на нужный этаж и сразу нажал на звонок, потому что любая секунда раздумья погнала бы его отсюда вон. И тут же вспомнил, что ему сказали, рукой с пакетом опустил дверную ручку и толкнул дверь дрожащим коленом, шагнул внутрь, в неяркий свет прихожей, и начал пятиться назад, спиной и ниже затворяя дверь, толкал ее до тихого щелчка, до роковой мгновенной неотступности и замер, привалясь к двери, и слева, из другого света, раздались короткие шаги, из кухни выглянула Анна, сказала просто: «Это вы? Я здесь, входите», – полускрытое стеной плечо в оранжевом халате, амфора бедра, конец оранжевого, гладкое колено, вниз, вниз – и белый пушистый носок, и снова лиловый блеск упавшей пряди, диагональный мах бровей, ночные посторонние глаза, и вдруг исчезла разом, и только белое внизу чуть-чуть, но задержалось, как будто там, за поворотом, она застыла на мгновенье в полушаге, прежде чем исчезнуть насовсем. Лузгин вздохнул и начал без рук разуваться, уравновешивая колыханье тела перемещающейся тяжестью пакетов.

Оглаживая скользкий пол носками, он прошел три шага до угла и повернул, и увидел ее в кухне – всю, в полный профиль, у чистого стола, с кофейником и чашками в руках.

– К черту кофе, – произнес Лузгин, обнаглевший от полной растерянности. – Давайте пить и есть и говорить.

– Вам еще не надоело?

– Что?

Говорить, – сказала Анна, освободила руки и села, полускрывшись за столом. – Простите за грубость, но вы весь вечер...

– Только я? – спросил Лузгин, брякнув пакетами о стол.

– Да все вы.

– Норма вежливости. – Он принялся опорожнять пакеты. – Норма стадной вежливости.

– Поясните.

– Сойдяся в стадо, принято мычать и блеять. Это есть некая форма совместного договора о ненападении. Молчащий субъект угрожающ. Говорящий субъект демонстрирует стадную солидарность. Зубы говорящего субъекта заняты артикуляцией, формированием различных звуков, следовательно, пока субъект говорит, он вас не укусит.

– Значит ли это, что пока ваши зубы заняты артикуляцией, вы меня не укусите? А что потом, когда вы замолчите?

– Мы будем пить из чашек? – спросил Лузгин.

Она выросла из-за стола, приблизилась к настенным шкафчикам, встала в носках на носочки и потянулась в стеклянную глубь. Лузгин увидел мягкую коленную изнанку и край оранжевого, медленно ползущий вверх, отвел глаза и принялся сворачивать порожние пакеты в ровные и плоские квадраты, а потом не знал, куда их подевать, сложил один на другой и придавил сверху пустой кофейной чашкой. Из-под чашки на верхнем пакете выползшие буквы «ckman», и Лузгин еще подумал тогда, что это за «кман» такой: Штукман, Дрюкман или Хрюкман?..

Сидеть на бетоне было холодно, он встал и отряхнул штаны ладонью, ладонь стала белая, он выругался; из студийных дверей вышли анины джинсы и кроссовки, и кисти рук, обнимавшие большой картонный ящик. Лузгин помчался помогать, перехватил коробищу, оказавшуюся довольно маловесной, понес ее к машине, выглядывая сбоку.

– Памперсы, – сказала Анна. – У Ивановых двое малышей. Близняшки! Такая прелесть!

Когда успевают? – углом рта спросил Лузгин, щекой прижатый к ящику.

– Дурак вы, папочка, – сказала Анна.

Он запихнул коробку и влез сам; они поехали рывками: водитель, видно было, еще не привык к автоматической системе передач микроавтобуса «мицубиси». Анна смотрела в окно, телеоператор смотрел на Лузгина, Лузгин смотрел на Анну и думал про Халилова. Так они и приехали к старой панельной пятиэтажке.

– Высоко тащить? – спросил Лузгин, присваивая ящик.

– Отдай, – сказала Анна, – а ты возьми штатив и фонари.

Их ждали у подъезда: папаша Иванов в трико от Малой Арнаутской, три девочки по пояс Иванову и мальчик до подмышки. Девчонки, словно по свистку, рванулись им навстречу и чуть не сбили Анну с ног, она не видела бегущих – мешала глупая коробка; ее обхватывали за ноги, мешали ей идти. Кое-как она доковыляла до крыльца, и папаша Иванов воздернул было руки, но замешкался, потом Анна сказала: «Здрасьте! Это вам, как обещали», – и тогда папаша ловко выхватил коробку и устроил ее на плечо, а мальчик показал девчонкам свой быстрый и острый кулак.

Жили Ивановы на первом этаже, квартира направо, и знакомый в юности с «хрущевками» Лузгин сразу понял, что двухкомнатная, сам жил в такой же посреди шестидесятых. Но их там было четверо, а здесь – детский дом: двое взрослых и шестеро детей, а теперь еще какие-то близняшки, с ума сойти, куда же они прутся с фонарями и прочим железом!

Лузгин вошел последним, потоптался в короткой и узкой прихожей. Открылась дверь совмещенного – как все знакомо! – санузла и стукнула скобою ручки по штативу; высунулся новый мальчик, чуть старше первого, стрельнул глазами в Лузгина и юркнул в комнату. Лузгин на всякий случай заглянул в санузел – больше никого, прихлопнул дверь и шлепнул, не глядя, по выключателю. О боже, как давно и как недавно любимый вредный младший брат закрылся от него в этом сортире, отдав лузгинские марки за фантик от импортной жвачки; Лузгин тогда выключил свет, брат заревел от страха темноты, но не открыл защелку, и только сейчас Лузгина резануло по сердцу: неужели брат боялся его больше, чем жути темного глухого одиночества, и вспомнил ли о нем, о старшем страшном брате, когда двадцать четыре года спустя рушился с неба в болото вместе с горящим своим «Ми-шестым».

Вернулся оператор и забрал у него оборудование. Лузгин разулся и вошел в первую комнату. Когда-то, жизнь тому назад, у них стоял вот здесь диван, так и стоит, только цвета другого, и рядом гэдээровский сервант, и телевизор слева от окна, в углу, и коврик на полу – свихнуться можно! Вот только пианино у них не было, и двухъярусной детской кровати за аркой, в простенке, и широкой качалки для двух головастиков, пугливо глядевших сейчас на лохматого дядьку.