Бессердечная Аманда

В качестве компенсации за несостоявшуюся поездку в Америку они провели пару недель в крытой камышом хижине на Балтийском море, в которой было слышно, как пищат по углам мыши. Рудольфу не стоило большого труда ее сняты так как он платил западногерманскими марками или западногерманскими товарами, хозяева, рабочий верфи и его жена, предпочитали его другим претендентам. Луиза в тот год была там в первый раз, Рудольф – по меньшей мере в пятый, но ее это не смущало. Она не рассердилась, даже когда хозяйский ребенок показал им плюшевого верблюда, подаренного предыдущей женой Рудольфа; она только улыбнулась Рудольфу, которому стало не по себе, словноговоря: не переживай, ты же не виноват.

Чтобы искупаться в море, им каждый раз приходилось несколько минут ехать на машине, хотя перед самым домом был замечательный пляж. Но там купались голыми, а Луиза на это ни за что не соглашалась. Когда Рудольф сказал, что это первый признак жеманства, который он обнаружил в ее поведении, она спросила: какое отношение к жеманству имеет душевный дискомфорт при виде потных животов, жирных задниц и выставленных на всеобщее обозрение гениталий? Не говоря уже о липких, похотливых взглядах. (Я часто восхищался ее виртуозной язвительностью, даже тогда, когда она была направлена на меня. Я по собственному опыту знаю, как трудно адекватно выразить ту или иную отрицательную эмоцию, не проявив при этом определенную неуклюжесть; Аманда владела этим искусством гораздо лучше, чем я. Я думаю, что она приобрела это умение в замужестве и постепенно довела его до совершенства постоянным упражнением; теперь эта способность напоминала армию, которая после заключения мира никак не привыкнет к тому, что война уже кончилась, и по-прежнему рвется в бой.) Генриетта же, если погода позволяла, играла и плескалась на нудистском пляже рядом с домом. Когда Луиза изъявляла желание ехать купаться, Рудольфу приходилось идти за ней, и дело редко обходилось без крика и плача: Генриетте не нравились дети на другом пляже, они ей казались занудами – там она тоже бегала голой; к тому же ее раздражала езда в раскаленной машине. Но Луиза оставалась непреклонной. На пляже – в песчаной чаше с насыпью по краям для защиты от ветра – было жарко, как на кухне многонаселенной квартиры. Луиза была средоточием, верховным главнокомандующим: если она расстилала скатерть, ставила на нее корзину с едой и хлопала в ладоши – значит, пора было обедать; но ни секундой раньше! Или если она заявляла, что на завтра надо придумать какое-нибудь другое занятие, чтобы не обгореть, возражать было бесполезно. В последнее время она явно стала более решительной и энергичной; казалось, ей вдруг понравилась роль, которую она отвергала до этой поездки. Рудольф даже подумал, не превращается ли она постепенно в домашнюю хозяйку. Эта мысль была ему неприятна, но в то же время он чувствовал себя счастливым человеком. Он лежал на песке, положив голову Луизе на живот, он слышал бульканье у нее в желудке, ощущал каждый ее вздох, он наконец-то нашел мгновение, которое хотел бы удержать подольше.

По его мнению, радостей, которые сами постоянно падают тебе в руки, не существует. И он стал задумываться над тем, как сохранить воцарившуюся между ними гармонию. Его вдруг потянуло на патетические признания, но он боялся громких слов, знал, что Луиза восприняла бы их как лишний повод для иронии. Однажды он сказал ей в связи с каким-то очередным решением правительства, что у него оно вызвало приступ священного гнева. Она ответила, что службе контроля над волеизъявлением народа священный гнев гораздо милее открытого. Она не замечала заключавшейся в ее словах несправедливости по отношению к нему (к нему, который с таким усердием избегал любых компромиссов с государством); она с присущим молодым людям максимализмом яростно обрушивалась на любое проявление пафоса, будь то пустая фраза или искренние чувства. Лепет о счастье и блаженстве приемлем лишь для единомышленников, в остальных случаях признание не сулит ничего, кроме насмешек,рассудил Рудольф.

Вечером накануне отъезда, в приятном сознании того, что он весь отпуск испытывал только радость, причем без каких бы то ни было усилий со своей стороны, он затеял «принципиальный» разговор. Он начал с расхожей фразы о том, что давно уже собирался поговорить с ней (что было неправдой, так как ему это пришло в голову в последний момент и он опасался, что все-таки зря полез к ней с этим разговором), – обыкновенный трюк, чтобы вызвать внимание собеседника. Во время отпуска, начал он, в гуще курортников, которые, казалось, все друг друга знают, он спрашивал себя, не принуждает ли он ее к какому-то усеченному образу жизни. Хотя вроде бы и трудно сказать, в чем выражается это принуждение, все же нельзя закрывать глаза на то, что, кроме него, Генриетты и ее подруги Лили, представляющей собой серьезное испытание для нервной системы, она практически ни с кем не общается. Это же ненормально, и раньше, до него, это наверняка было иначе. Даже если причина ее изолированности – не принуждение, а добровольный отказ от общения, возникает вопрос: не слишком ли она молода для разочарования в людях и самоизоляции? Рано или поздно она упрекнет его в том, что это он сузил ее горизонт, надел ей на глаза шоры, отрезав от остального мира. А ему бы этого очень не хотелось.

Луиза спросила: «Что ты, собственно, хочешь сказать?» Например, продолжал он, у нее еще не было даже повода обратить внимание на то, что он не ревнивец, что он уважает ее право на определенную свободу, которой она, кстати сказать, не спешит воспользоваться. Ему вдруг стало как-то неуютно от своих собственных речей, потому что он и в самом деле не знал толком, к чему он клонит. Он все больше удалялся от своего первоначального намерения обнаружить свои высокие чувства к ней, во всяком случае намекнуть на них, и от этого его напряжение росло.

Она спросила: он что же, предлагает ей завести для разнообразия роман с другим мужчиной? Рудольф скривился, но в то же время понял, что из его слов вполне можно было сделать и такой вывод. (Морской ветер тихо свистел в окна хижины, в комнате было все необходимое для классического прощального вечера – поленья, настоящий камин, пунш, прощальный дар хозяйки, двое влюбленных, – а он, вместо того чтобы пользоваться всем этим, затеял ненужный диспут.) Он ответил, что она правильно его поняла, именно это он и хотел предложить.

На ее следующий вопрос, как иначе можно истолковать его странные речи, он не знал, что ответить. Вернее, знал: можно было бы сказать, что он запутался и сморозил чушь, ибо другого мужчины в ее жизни он бы не перенес.Но он сказал, что даже это не означало бы конец света(а сам подумал: «Боже, что я несу!»); нормальные, здоровые отношения не должны быть оковами, совсем необязательно исполнять только желания другого – нужно не забывать и о своих собственных желаниях. Откуда ему знать, во всех ли отношениях устраивает тридцатилетнюю женщину мужчина, которому скоро стукнет пятьдесят, или, может, она сгорает от тайных желаний и фантазий, которые ему и не снились! Что касается его, то он может заверить ее: его не одолевают никакие несбыточные мечты и тайные соблазны (а сам подумал: «О, в этом я бы ни за что не поклялся!»). Конечно, он не собирается внушать ей мысль о любовных приключениях на стороне, он бы подох от тоски, появись на горизонте какой-нибудь тип (небрежность в мышлении привела к небрежности его речи – так было задумано, и в новелле это мне удалось, читатель не принял бы эту беспомощность за мои собственные огрехи), но еще ужасней была бы какая-нибудь любовная интрига, которую бы она от него скрыла. Тут-то и начался бы настоящий обман.

Луиза еще раз осведомилась о темном смысле его пространных речей, и Рудольф в отчаянии заявил, что ему казалось, что он вполне четко и ясно разъяснил ей этот смысл. Тут Луиза потащила его к креслу, села ему на колени, закрыла ему пальцем рот и обняла его. Больше никаких слов, он маленький ребенок, безнадежно заблудившийся в темноте между трех сосен, и вот она пришла с фонариком понимания и сочувствия, утешила его и вывела обратно на дорогу. Никогда еще ему не доводилось видеть такого яркого проявления материнства, он чувствовал себя как мореплаватель, который отправился наугад в бескрайние морские просторы и вдруг неожиданно открыл новый континент.