Бессердечная Аманда

Заехав недавно к ней, чтобы забрать Себастьяна на выходные дни, я спросил ее, рассказывал ли я ей уже о несчастье, которое со мной приключилось. Этот вопрос не был запланированной акцией, мне вдруг стало интересно, как она среагирует на мое сообщение. Она спросила, что за несчастье, и серьезно посмотрела на меня. Еще было не поздно отказаться от этой затеи, которая могла спровоцировать открытую враждебность, если она почувствует, в каком злодействе я ее подозреваю. Ибо не только праведники восстают против обвинений – как раз именно злоумышленники часто отвергают все подозрения с обидой и негодованием (если, конечно, они не подкрепляются неопровержимыми доказательствами). Но я уже не мог заставить себя отказаться от этого маленького удовольствия – с какой стати я должен был щадить Аманду?

Помнит ли она, спросил я, что я собирался написать довольно большую повесть о мужчине и женщине, которые отдаленно напоминают нас с ней, – мы как-то уже говорили об этом. Она ответила, что я мог бы и не прикидываться овечкой: она не только помнит – она давно уже с горечью ждет появления этой повести. И я прекрасно знаю, продолжала Аманда, что она не в восторге от этого проекта и совсем ничего не имела бы против, если бы я по-рыцарски проявил великодушие и ради нее отказался от своей затеи; честно говоря, она даже надеялась, что я так и поступлю.

Ну можно ли представить себе более изощренную хитрость? Не моргнув глазом она связала оборванную нить своих старых упреков и вновь пошла в атаку, хотя предмета раздора больше не существовало. Впрочем, это уже вчерашний день, сказала она, – я ведь, кажется, начал говорить о каком-то несчастье? Неужели новелла не удалась?

Ее невозмутимость, ее безжалостный взгляд (в конце концов, речь ведь могла идти о несчастье, в котором даже я был бы достоин ее сочувствия), ее манера говорить и то, что она заранее была уверена, что ничего страшного не случилось, меня разозлили. Мне захотелось сорвать с нее эту маску спокойствия и невозмутимости, ответить ей какой-нибудь грубостью, смутить ее какой-нибудь дьявольской выдумкой, мне захотелось обратить ситуацию в свою пользу. Только не разыгрывать обиженного, подумал я, обижаться – значит лить воду на мельницу врага. Сколько можно сидеть нахохлившись, не отвечая на простой вопрос и при этом выглядеть хозяином положения?

Нет, ответил я, наконец новелла получилась вполне приличной, во всяком случае по моей оценке; давно я уже не испытывал такого удовлетворения по поводу своей работы. (Это тоже было ошибкой, тоже прозвучало музыкой в ее ушах – ведь получалось, что ее злодейство вдвойне себя оправдало.) Но сначала один вопрос: могу ли я все же узнать причину того, что она так страстно отвергает текст, которого даже в глаза не видела и в котором, однако, изображена гораздо достойнее, чем, вероятно, себе представляет? Это была единственная возможность совершить маленькое коварство, в последний момент пришедшее мне в голову: хоть что-нибудь услышать о мотивах преступления, не принуждая преступника к официальному признанию своей вины.

Причина очень проста, ответила она не раздумывая. Как я уже, вероятно, заметил за годы нашей совместной жизни, она никогда не страдала склонностью к эксгибиционизму. Ей постоянно приходилось преодолевать в себе чувство застенчивости, может быть даже гипертрофированное. Вполне возможно, что оно мешало ей и писать. Во всяком случае, у нее нет ни малейшего желания, чтобы на нее глазели, как на обезьяну в зоопарке, она не желает быть предметом интереса, в котором видит не живое участие, а откровенный вуаеризм. (Я вспомнил, как мы с ней однажды сидели в летнем открытом ресторане и Аманда все жаловалась, что на нее «пялится» один из посетителей. Я посоветовал ей не обращать на него внимания, она красивая женщина, а этот болван – мужчина; в конце концов, это же не больно – когда на тебя «пялятся». Я даже запомнил ее ответ: «Много ты в этом понимаешь!» Дело кончилось тем, что мы сначала поменялись с ней местами, а потом и вообще ушли, поскольку ей мешал его взгляд даже со спины. В то же время она иногда совершенно спокойно относилась к тому, что на нее так же неотрывно смотрели другие мужчины.) Тем более, продолжала она, что мы живем в необыкновенной стране, где все запрещенные писатели – сплошь знаменитости и, конечно же, вызывают похотливый интерес публики. И страна эта такая маленькая, что все друг друга знают. В довершение ко всему в этой стране особой популярностью пользуется искусство видеть за каждым словом скрытый, «истинный» смысл. Так что она рискует стать объектом глумливых усмешек как бы я ни назвал ее в своей повести – Эсмеральдой или еще как-нибудь иначе.

Я был прав: она боялась откровений. Но чем же она тогда лучше цензора, которым тоже движет страх перед откровениями? Цензор не желает понять, что именно его работа порождает «глумливые усмешки» и что именно ему обязаны своей славой запрещенные авторы – прежде всего ему. Однако эта параллель, конечно, имеет свои границы. Положение органов цензуры потому так безнадежно, что существует некое внешнее пространство, над которым они не властны, пространство, где смеются над их глупостями, где с удовольствием публикуют удвоенными и утроенными тиражами все подвергающееся цензуре и откуда все запрещенное бумерангом возвращается в эту маленькую страну. Но для Аманды не существовало никакого «внешнего пространства». Она уничтожила мой текст без всякого риска подвергнуться публичному осмеянию. Единственной формой публичности, с которой она имела дело, был лКстати, не следует ли мне в случае удачной реконструкции новеллы включить в нее и сюжет о хитроумной операции по уничтожению этой новеллы?

Раз уж мы заговорили об этом, продолжала Аманда, она хотела бы еще кое-что сказать о причинах, побудивших меня взяться за новеллу. Я утверждаю, что причиной стало особое своеобразие наших отношений или, другими словами, качество нашей истории, но она в это не верит. Если уж говорить прямо, ничего необычного в этой истории нет, я просто внушил себе, что она какая-то особенная, – во-первых, потому что сам участник этой истории (любая история, участником которой я являюсь, кажется мне особенной), во-вторых, мне, конечно же, больше импонируют семь ярких лет за спиной, чем семь обыкновенных. И еще, как и любой другой человек, я, конечно же, испытываю потребность оставить за собой последнее слово. Новелла и есть мое последнее слово – как же это может нравиться ей? Публикация новеллы будет самым чудовищным последним словом, какое только можно себе представить. Я навсегда останусь в роли триумфатора, а она навсегда останется олицетворением посрамленной неправоты.

Какая чудовищная и, по сути, оскорбительная нелепость – утверждать, что я использовал свою литературную деятельность как средство самоутверждения! Но у меня не было охоты вступать с ней в дискуссию, я все равно не смогу ей ничего объяснить. Мне теперь хотелось только одного: чтобы она поскорее привела Себастьяна, игравшего во дворе. Поэтому я не стал разубеждать ее в этих предположениях. Приступ любопытства – как она среагирует на мое сообщение – у меня прошел: какое это теперь имеет значение, хорошо она разыграет удивление или нет?

Проблема новеллы больше не существует, сказал я, она бесследно исчезла с дискеты, на которой была записана Растворилась в воздухе. Аманда неподвижно сидела напротив меня; на лбу у нее образовались три горизонтальные складки, рот слегка приоткрылся, а взгляд стал каким-то туповато-недоуменным. Если бы я не знал истинного положения вещей, я бы мог поклясться, что это искреннее изумление; роль ей все-таки удалась. Я был убежден, что она в этот момент думает: следует ли изображать сожаление? Я уже хотел избавить ее от этих сомнений, но она, опередив меня, спросила: «И что – ни одной копии?».

Я отрицательно покачал головой. Какой смысл вселять в нее тревогу какой-нибудь ложью, которая рано или поздно обнаружится? Она удивилась такому легкомыслию, потом выразила надежду на то, что я с пониманием отнесусь к ее сдержанности перед лицом этой утраты. Но по-человечески она мне искренне сочувствует. И поцеловала меня в голову. Как мне показалось, чуть теплее, чем следовала.