Первый арест

Он любил Лили, у них есть ребенок. Потом он любил Зизи Леонтеску, может быть даже вдвое сильнее, чем Лили, потому что Зизи родила ему двух ребят; потом он влюбился в Мими, бывшую любовницу его отца Фердинанда, и тоже сделал ей ребенка; после нее он любил жену адъютанта королевы-матери, полковника Тити, и от нее у него есть ребенок. У дочери нашего посла в Мадриде, у жены генерала Прикоп и у племянницы министра иностранных дел – у всех есть по ребенку от Кароля… или по два… Но самая сильная любовь – это Елена вторая, Лупеску, а не Елена греческая.

Из-за нее его заставили отречься окончательно…

– Кто заставил?

– Братиану, конечно, либералы. Они терпеть не могли друг друга: либералы принца и принц либералов. Ион Братиану заставил его отречься, и на королевском совете было вынесено решение, что дело принца Кароля «закрытый вопрос» – обсуждению больше не подлежит.

– Как его могли заставить отречься? – не унимались слушатели.

– Очень просто, – сказал Джика. – Намекнули ему, наверно, насчет самолетов «Спад»,

«Армстронг», «Фоккер»…

– При чем тут самолеты?

– При чем тут самолеты? – уже начинал терять терпение Джика. – Вам надо все разжевать и вложить в рот. Разве Кароль не был начальником нашей авиации? Был.

Разве не он давал заказы на самолеты? Он. Разве у нас есть самолеты? Нет.

Помните, какой поднялся скандал, когда в парламенте встал вопрос о заказах на самолеты, которых и в природе не существовало? Никто не помнит?

Никто не помнил. Но каждый считал себя обязанным задавать вопросы. Джика всем отвечал. Но, когда его спросили, что будет теперь, после возвращения принца, он рассердился.

– Спросите у Мафалды! Я не занимаюсь гаданием. Я знаю факты…

– Фактов нет! – неожиданно сказал высокий, худощавый парень с грустным лицом. – Есть интерпретации, точка зрения – у каждого человека она другая. Фактов нет.

Что означает факт?

– Факт ничего не означает. Факт есть факт! – кипятился Джика. – Вы не знаете фактов, а занимаетесь домыслами. Поговорим о фактах. Не далее как два месяца тому назад была конфискована газета, объявившая, что принц Кароль собирается вернуться на родину. Министр внутренних дел Вайда Воевод, а потом и сам премьер Маниу заявили тогда, что отречение Кароля окончательный акт, не подлежащий изменению. Это факт. Идем дальше. Месяц тому назад Винтила Братиану снова обрушился на Кароля и обозвал его авантюристом – черным пятном на непорочном гербе Гогенцоллернов. И это факт. Слушайте дальше. Винтила Братиану обвинил министра внутренних дел в том, что он сам распространяет в селах брошюру: «Пусть вернется спаситель!» «Спаситель» – это Кароль. И он вернулся. Несомненный факт.

Теперь вы знаете все факты. Но что пользы, если вам нужны домыслы и сказки?

– А что означают эти факты?

– Факт ничего не означает, – сказал Джика.- Факт есть факт!

– Ничего подобного! Эти факты означают, что…

– Пора закрывать кафе! – услышал я за своей спиной голос Подоляну, который незаметно подошел к нашей группе. – И пора расходиться. Идем, Джика, хватит тебе болтать…

И я увидел растерянное лицо Джики, которого Подоляну решительно извлек за руку из окружающей его толпы. Великий знаток фактов выглядел, как нашкодивший ребенок.

Он понимал, конечно, что Подоляну прав: изложение фактов из семейной жизни Гогенцоллернов могло стать небезопасным занятием как раз в связи с возвращением принца-«спасителя». …Следующую неделю я провел в томительном ожидании. «Вам придется подождать до окончания политических событий…» – сказал мне по телефону секретарь Рогожану.

В чем они заключались, мне было неясно. Миллион жителей Бухареста жил, как всегда: люди работали или бездельничали, грустили или веселились, куда-то спешили, на что-то надеялись, любили, болели, умирали… А в это время где-то в узком кругу «ответственных факторов», охватывающем не более двухсот или трехсот человек, происходили «политические события»: сложная и острая схватка, в которой сталкивались корысть с корыстью, жадность с жадностью, амбиция с амбицией. До меня, как и до огромного большинства жителей столицы, ее отголоски доходили только под видом помятых, пахнувших свежей краской, экстренных выпусков газет, в которых сообщалось, что министр такой-то совещался с политическим

деятелем таким-то, после чего этот деятель встретился с другим бывшим или будущим министром. Все это настолько не затрагивало обыденной, будничной жизни большинства, что даже в «Шиллере» все меньше находилось любителей поспорить об исходе «конституционного кризиса». Подоляну, знавший куда меньше фактов, чем Джика, но умевший давать им ясное толкование, разъяснил мне, что без ведома полиции «спаситель» не посмел бы прилететь. Он нужен для укрепления авторитета государства и уже успевшего себя скомпрометировать национал-царанистского правительства. «Переворот» начат в министерстве внутренних дел – там он и будет завершен в тесном семейном кругу правящей олигархии. После этого я перестал покупать экстренные выпуски, выходящие каждые два часа, и перечитывать все заголовки газетных афиш, менявшиеся по нескольку раз в день. У меня было много свободного времени, и я посвятил его знакомству с Бухарестом.

Каким городом был Бухарест Случалось, я бродил по городу с утра до вечера. Чем лучше я его узнавал, тем более чужим чувствовал себя в нем; чем длительнее становились мои прогулки, тем сильнее тянуло меня потом назад на пыльный двор «Шиллера», в неуютную, тонувшую в табачном дыму комнату, где Подоляну, Милуца, Стере, сидя втроем на одной койке, вечно о чем-то шептались или делали выписки из

«Интернационале прессе» и листовок, напечатанных на папиросной бумаге и тщательно припрятанных между страницами университетских курсов. Мне тоже давали иногда читать «Интерпресс» и другую политическую литературу. Но я словно потерял здесь вкус к чтению. Как ни старался я углубиться в немецкую терминологию и колонки цифр – индексы падения производства капиталистического мира, я чувствовал, что меня снова тянет на улицы, в сутолоку, толкотню, давку, где из мимолетных впечатлений, образов, ассоциаций складывалась сложная, значительно сложнее, чем индексы производства из «Интерпресс», картина жизни, острая, впечатляющая, обостряющая ум и оставляющая глубокие следы в сердце.

Я не всегда мог определить свое отношение ко всему виденному на улицах города и постоянно мучился непониманием и любопытством, восторгом и отвращением. Я никак не мог привыкнуть к давке и шуму, все еще вздрагивая от каждого автомобильного гудка, шарахался в сторону от грохочущих довольно далеко от меня трамваев, перебегал затаив дыхание через перекрестки, жался к грязным, но неподвижным и потому более покойным стенам. Для меня, привыкшего к безмолвным дунайским просторам, к пустынным улочкам местечка, где известно было заранее, когда и кого можно встретить на каждом перекрестке, зрелище этого набитого людьми города, где каждый клочок свободного пространства оспаривало по меньшей мере два человека, где люди шли, стояли и сидели, все время задевая друг друга, чувствуя тела и запах друг друга, было странным, пугающим и неприятным. Привыкший часами слушать тишину реки, прерываемую только легкими ритмическими ударами весел, тихим плеском упавшей в ерик айвы или далеким курлыканьем журавлей, я чувствовал себя больным и разбитым от непрерывного, мучительного городского гула. Как можно жить в такой обстановке? Как можно думать, мечтать, существовать в этом ни на секунду не прекращающемся гуле?

Но бывало и иначе. Иногда, чаще всего это случалось по вечерам, когда улицы были залиты светом, когда в самом тембре уличных звуков чувствовалась какая-то приподнятость, легкость, праздничность, я внезапно ощущал радость в бесцельном хождении мимо ярко освещенных витрин, мимо настежь раскрытых, дышащих дымом дверей «бодег», мимо первых звуковых кинематографов, из которых доносился механический треск, возвещающий о кончине «великого немого». В такие минуты шум и давка меня не раздражали, а, наоборот, успокаивали и убаюкивали. Я был частицей толпы, захваченной общим движением.