Предпоследний день грусти

уть-чуть. Минуту. Две минуты. И это закончится. Нужно только уметь терпеть. Я умею терпеть. Во мне хватает на это сил. Но эта боль нестерпима. Ею отравлен воздух. Которым я дышу. И как остановить эту боль. Если воздух отравлен? Нужно зажмурить глаза. И терпеть. Конечно, я вытерплю. Конечно. Завтра будет другой день. И воздух будет другим. И я буду другой.

Я стискиваю зубы. Надавливаю ладонями на виски. Мама не умела терпеть. Я совсем другая. Но я дочь своей матери. Я бью себя по рукам. Отбрасываю голову назад. Часто дышу. Господи. Как больно. Где вы, мои жизнерадостные Боги? Где ваш звонкий смех? И где ваша необъятная сила? Я утыкаюсь головой в подушку. Набрасываю на себя одеяло.

А когда-то я думала, что на свете бывает счастье. Я когда-то думала, что вся жизнь – это счастье. Кто выдумал это слово? Кто так жестоко посмеялся над нами? Я набрасываю на голово одеяло. Я прячусь. Обхватываю себя руками со всей силы. Но сил очень мало. Мама! Я все равно не боюсь одиночества. Так как боялась его ты. Я не боюсь лежать в темноте. Под одеялом. Стиснув зубы. Я перетерплю эту боль. Я умею терпеть. Я как-нибудь от нее избавлюсь…

Утром. Наспех собрав вещи. Я уехала к морю. На своей старенькой «Победе». Оставшейся в подарок от матери. Я ехала в одном направлении. Я знала, куда ехать.

Я люблю гулять по вечерам к морю. И мои часы вновь отстукивают вечность. И вновь повторяют миг. И вновь – только я. Крепкое, красивое тело, в стенки которого ударяется сумасшедшее сердце. В стенках которого переливается горячая кровь. И небо – вне меня. И море – вне меня. И вне меня – вечер. И вечность – вне меня. Вечность. Которую ты для себя не сумела сохранить, мама.

Кто-то прикоснулся к моей руке. Кто-то до боли сжал мой локоть. Кто-то вновь повторил миг. Я знала, кто это. И все-таки вскрикнула. И все-таки удивилась. И резко обернулась.

– Мак! Ты! Это ты, Мак! Глазам своим не верю! Как ты здесь? Почему?

– Я знал. Я был уверен, что когда-нибудь обязательно тебя встречу.

– Не обязательно, Мак. Не обязательно, – солгала я. Хотя тоже была уверена в нашей встрече.

Передо мной стоял ни кто иной. Передо мной стоял Мак. Японский, греческий, американский Мак. По-прежнему невозможно красивый. По-прежнему невозможно элегантный. Разве что уверенность в нем читалась с трудом.

– Мак! – выдохнула я. И упала в его объятия.

Ночь. Пахнущая до головокружения эвкалиптом. Ослепленная круглолицей луной. Почти космическая. Почти невозможная в этом мире. Ночь. Задыхающаяся от южной жары. Бездонная от морского воздуха. Утопающая в морском песке. Жадная до любви. Безнадежная. Обреченная. Ночь…

– Мак, Мак, Мак, – я горячо целовала его лицо. Я горячо обнимала его. Я горячо плакала у него на груди. Все у меня получалась горячо в эту южную ночь. На желтом песке у моря. В освещении золотистой луны.

– Мак, Мак, Мак… Почему у тебя такое неамериканское. Неяпонское. Негреческое имя. Мак! И откуда ты, Мак!

– Катенька, – бессильно, болезненно прошептал Мак пересохшими губами