Новый Мир ( № 2 2010)

7

Но главная, главная ее ошибка была другая. И не ошибка, а глупая шуточка, да, глупая, но ведь он не спал в ту ночь и потом еще. Наверное, она рассудила, что если ей пятьдесят восемь, то можно как с «ты». А он?

Притаившись у себя на диванчике, чтобы не мешать двоюродному брату, который делал фью-фью счастливым провинциальным храпом (хорошо, что удалось уберечь Елену от его визита), Михаил Павлович слышал и слышал ее слова. Если всерьез?

«Мишенька-Ишенька… Я бы вышла за тебя, если бы ты подарил мне самую — догадался что? — самую любимую мою картину. Ты попробуй, ты попытайся, ты как-никак — музейный работник, ты — врач картин, ты — враг древоточцев, у которых нет никакого почтения к золоченым французским рамам с финтифлюшками, так что, милости просим, угадай какая».

Сказала за завтраком, перед Вербным, они спешили в Лавру, и он зашел за ней — и она заставила его съесть жареные хлебцы с сыром (у него под глазами было синее, и он съел); наверное, он мог закашляться — он и так всегда закашливался от ее хлебцев, — но тихо спросил: «Коро?»

Она прищурилась — он хорошо знал ее.

Он прибавил: «„Порыв ветра”?»

«В старых книгах название писали иначе — „Ветер”, но все равно, ты угадал, эта». — «Так что же, мне взять ее из музея? Но последний раз музей обворовывали, кажется, в 27-м году». — «И это не ты, Мишенька?» —

«Не я».

Пасху они тоже встречали вместе. Ему было не совсем просто добираться потом домой — не мог же он оставаться у нее? Хотя не первый год она предлагала постелить ему на сундуке в коридоре. И хотя у них сложилась традиция — только на Пасху он надевал вместо галстука старомодный бантик на шею, а она — колье, которое он ей подарил, — но всякий раз она говорила: «Я надену свои любимые вещи». Наверное, это и был ее пасхальный подарок ему.

«Ты пойдешь со мной на Пасху, как обычно, к Пимену или в Елоховский? Вот, смотри, мне выдали билет на патриаршую службу. Подожди, я не пойму. Один? Как же быть? Давай осчастливим билетом кого-нибудь?» — «Нет. Ты пойдешь в Елоховский, и я тоже пойду, потому что там рядом живет моя тетка, она не выходит из дома — мы почитаем с ней службу, а потом я приду за тобой». — «Тетка — это Марья Парфеновна которая?» — «Нет, не она. Эту ты не знаешь. Тоже Марья. Марья Николаевна, почему я тебе не рассказывал?»

Потому что не было никакой тетки Марьи Николаевны. И он стоял полночи, до конца службы, в темном палисаднике, у памятника какому-то истукану, а потом начался дождь, ночной и несильный, и он ждал ее в арке дома напротив — так что и не промок.

Ему просто было отгадать картину. Она любила такие тона — коричневые, серые, неярко-зеленые, пусть даже и белые, но как будто в дожде, смытые, слившиеся между собою. Что там, у Коро? Земля, дерево, дорога, облака, которые, как принято говорить, рвутся ветром. Вообще-то Коро избегал резкой погоды. И пожалуй, единственный раз что-то нарушило его тишь. Впрочем, здесь все-таки не буря, а только ветра порыв.

Коро странно делал свои картины. Не с натуры — слишком хорошо помнил и знал ее. Признавался, что многое видел во сне. Елена читала его письма по-французски. Она цитировала оттуда глупости (например, он жалуется на желудок и опасается, как бы не отразился недуг на искусстве), ей нравилось в письмах смешное и невинное. Когда у французов случилась привычная для того века заварушка, встревоженный Коро вышел-таки на улицу из мастерской и спросил удивленно бегущих на баррикады: «Разве народ недоволен правительством?» Впрочем, биографы сообщают, что он даже купил себе ружье, чтобы стрелять в тех, кто нарушает покой его работы.

Он любил пейзажи раннего утра или, наоборот, вечера. Дымка, марь, дрожание воздуха, загадка.

«Знаешь, когда я была счастлива? На даче у Фортунатова. Меня устроили на веранде, и знаешь, я не мерзляк, но тут проснулась, вероятно, часов в пять — и посмотрела в сад. А у них ты помнишь, какой сад и лес, в который сад медленно переходит. Полз туман. Это какой-то старик с белыми волосами, он полз, и ему было все равно, что сейчас никто не верит в таких стариков, никто не принесет им даже пирожка со станции,

из тухлого буфета. Я точно думаю, что старик живет в том лесу. Он послушен Илье Пророку или, нет, Николе Угоднику. А может, это сами они, их разговор, пока никто чужой не галдит в лесу. А еще я была счастлива, когда шла босиком и жнивье кололо мне ноги. Но только я не люблю жары и мух не люблю. Мух все-таки в жизни слишком много».

У Михаила Павловича тоже были счастливые дни. Их было два. Первый — когда он заболел. И она ухаживала за ним целый день. Теперь не у нее, а у него брыкалась температура. Но слышать стук ее каблучков в кухне, видеть руки, которые держат подстаканник, а в рюмке — снадобье из лимона, меда, водки, зачем-то корицы и еще полкалача с чухонским маслом (ее словечко), открывать глаза от того, что она смотрит на тебя, и видеть ее передник, улыбаться, когда она трогает лоб мокрыми пальцами, — ради этого стоило поболеть. Пусть жжет в висках и затылке, только бы ты не ушла. Она спросила, почему у него сушеные яблоки в верхнем ящике письменного стола. Он ответил: позаимствовал у кого-то из великих. Если запинается вдохновение — выдвинь ящик и подыши такими яблоками. Вдохновение в самом деле приходит. Он пишет историю театра Петрушки — почему-то никто не взялся за это, вот пришлось ему. Правда, он запутался в итальянских родословных русского горбоноса. В каком, например, родстве Петрушка с Пьеро, братья они или только кузены — иногда хочется бросить свою писанину, но спасают яблоки. Она сказала, что испытает этот способ: разложит сушеные яблоки на пюпитре. Ведь не может она, как Бах, пить с утра рябиновую водку... Потом опять спрашивала. Про отца, про маму — их фотографии помутнели за пылью, она протерла. Спросила про лампу на столе: левенталевская? Оказалось, да, левенталевская. А ей интересно, потому что у папы стояла такая же. Он сказал: возьми. Не взяла. Но можно ли взять ей на время чернильницу — японскую лодочку из перламутра? Тогда быстрее я приплыву к тебе, и никакие волны, и ветры, и кашалоты не остановят меня. Все-таки пришлось уйти, посидев у него в ногах, чтобы дождаться, когда заснет. Тихо сказала: «Выздоравливай, милый мой». Только он не спал еще: он притворялся, чтобы быстрее ее отпустить.

И следующий день (не из числа счастливых) он тоже хорошо помнил. Он проснулся от висков и затылка и от телефона — она звонила. «У тебя здоровый голос!» Ему не хотелось ее огорчать, и он сбавил температуру:

«Не выше тридцати восьми». — «Нет, у тебя испортился градусник. У тебя не больше тридцати шести и девяти. После лимонов с водкой и медом всегда так бывает. К вечеру ты будешь здоров окончательно. Кстати, ты не забыл, какое сегодня число?»

Вечером он сидел в консерватории на ее концерте: это был знаменитый Шопен, игранный в 64-м году, 24 декабря.

Он думал, что все-таки надо исполнить ее каприз. Что она скажет? Разве ему сложно в своем же музее срезать веревки? Вынести картину, завернув предварительно в бумагу, нет, следует обмотать плащом: вдруг на улице дождь. А дождь обязательно случится, ведь и у нее день рождения — в ноябре. М. б., правы гадалки, когда говорят, что родившиеся в один месяц никогда не станут супругами. Он даже сверялся с чужими биографиями. Он посмотрел биографии великих: Баха (ведь не только рябиновую он пил, но был семьянин образцовый), Моцарта, Бетховена. Он Елену спросил осторожно, не помнит ли она день рождения жены Прокофьева. Елена помнила: «Это так просто, они родились в один месяц, разве ты не знаешь? Это как у нас с тобой, правда?»

Но про первых трех и даже про Брамса он ничего не установил. А Елена про них не знала. Зачем ей их женки, если ей нужна их музыка? Когда спросил про Мусоргского, она посмотрела на него как-то странно.

Нет, картину следует все равно брать в ноябре. Плохая погода — подспорье для таких дел. Когда его арестуют, он оправдается именем Франсуа Вийона. Тот, простите, всю жизнь воровал — а какой человек прекрасный! А он, д’Артаньян (Елена так его прозвала), не мог не исполнить просьбы. Впрочем, как же? Он не должен называть ее имени. Она слишком известна. Значит, картину не найдут? А иногда он представлял, что отправится к отцу Всеволоду (она его слушает) и скажет прямо: «Ваша Елена, ваша монахиня или кто она там — такая…»