Ночь - царство кота

Старшие сестры, презрительно оттолкнув старого слугу, но с налетом недавнего страха, обступили Хори, разом защебетав.

— Что это было?

— Ты говорил с Повелителем Нила?

— Ты можешь вызвать чудеса?

— Откуда этот ветер?

— Хори!!

— Оставьте его!! — вмешалась Нинетис, и, странное дело, старшие сестры послушались ее мгновенно. — Ну-ка пойдем! — Нинетис схватила Хори за руку и потянула вниз, в каюты.

— Рассказывай! — потребовала Нинетис, когда дверь за ними захлопнулась. — Я жду!! — повторила она нетерпеливо.

Хори молчал. Крики на палубе нарушали тяжелую тишину, заполнившую господскую каюту. Светло серые глаза Нинетис становились то нестерпимо зелеными, то в них открывалась черная бездна, то, как сейчас, проявлялась кошачья гипнотическая желтизна, парализующая волю. Эти глаза ее матери Бактре с самого рождения поставили Нинетис отдельно.

— Еще одна кошка, такая же, как и ты, — только и промолвил Ахмес, когда впервые увидел свою третью дочь. Бактре, еще не оправившись после родов, поспешила забеременеть вновь. Она почти не вставала все девять месяцев, но на четвертые роды сил уже не хватило. Прошел слух, что маленькая Нинетис выпила из матери все соки. Слуги опасались Нинетис, сестры чурались ее, родной отец, видя в совсем маленькой девочке свою умершую жену, не смог преодолеть собственной растерянности и старался не замечать младшей дочери. Лишь Хори, инстинктивно чувствовавший в ней равную самому себе, считал Нинетис первым и лучшим другом, так что она, тихая господская дочь, просидела все свое детство в дальнем углу, внимая словам старого Юсенеба, подчеркнуто ее не замечавшего, наверное, следуя древней традиции своего народа.

Как и два года назад, когда Хори впервые познавший женщину, прибежал в растерянности искать поддержки у сестры, она не проронила ни слова. Она молчала, пока Хори рассказывал, что произошло с ним в последние сутки, когда он, прекратив метаться туда и обратно по каюте, закончил свое повествование, и облегченно опустился на покрытую ковром банкетку, молчала, когда в каюту спустился Юсенеб, и сказал, что все готово для спуска на берег.

— Хори, — промолвила Нинетис чуть слышно, — будь осторожнее.

Осоркону сразу же донесли о чудесном плавании корабля Ахмеса, и он, поразмыслив, приказал своему церемониймейстеру с командой отправляться на берег и лично препроводить гостей во дворец. Старый Осоркон сразу же почувствовал признаки смуты, которая, впрочем, всегда сопровождает всяческие чудеса. Вооруженная свита была нужна ему не столько, чтобы приветствовать сына давно умершей дочери, а лишь своим присутствием приструнить особо ретивые головы. Он слишком долго правил: его дети состарились, его повзрослевшие внуки, привыкшие в детстве к баловству и щедрым фараоновым подаркам, теперь откровенно желали его смерти, чтобы успеть насладиться властью. Становилось все труднее отражать набеги соседей, пытавшихся тут и там не только найти слабые места на границах его царства, но и проникнуть внутрь, купить его когда-то любимых внуков, а теперь наглых молодых людей, готовых продать Египет всего лишь за призрак власти. Осоркон стал суеверен, окружил себя предсказателями, не делал без них ни шагу, а когда очередной оракул, следуя больше сплетням из дворца, нежели божественному провидению, предсказал падение Египта от руки Фараонова наследника, и вовсе перестал доверять кому бы то ни было — он больше полагался на заклятых врагов, чем на собственных подданных.

Процессия, медленно поднимавшаяся ко дворцу от Нила представляла собой довольно пестрое зрелище: толпа клубилась вокруг двух параллельных рядов фараоновой стражи. Воины нервничали, поскольку не могли понять общего ажиотажа, царившего в народе по поводу прибывшего корабля, гости же были поражены многолюдьем столицы, недоступным воображению провинциалов. Осоркон сосредоточенно наблюдал за втягивающейся во дворец массой. Во главе процессии располагались господские носилки, подле ехал на лошади молодой человек в золоченых царских доспехах. Сразу за ними следовали три женские фигуры на разукрашенных лентами верблюдах. Ряды воинов с трудом сдерживали толпу вокруг процессии. Слуги гостей, оказавшиеся с центре оцепления, явно чувствовали опасность. Перед входом во дворец носилки остановились, но вместо наместника Гераклеополиса Ахмеса какой-то старик, медленно откинув полог, спустился на землю и, воспользовавшись всеобщей суетой, быстро затерялся в толпе.

— Выясни, кто это был! — Осоркон покосился на начальника стражи, дабы убедиться, что тот все понял, и, подумав, добавил, — этот человек показался мне знакомым, приведи его ко мне.

Получив в ответ утвердительный кивок, Осоркон медленно отвернулся от окна и направился к своему трону черного дерева с тончайшей работы золотой кошачьей фигуркой на спинке. Подлокотниками служили вырезанные из того же дерева две лежащие черные кошки. Сам трон был расположен между двумя окнами, так что солнце освещало стоящего перед ним, а Фараон всегда оставался в тени, и было практически невозможно различить выражение его лица. Надо было встречать очередного внука, сына Бактре и Ахмеса, которого он усыновил. Зал быстро наполнился любопытными гостями и слугами, количество которых явно превысило допустимые рамки для приема провинциального племянника. Осоркон нахмурился — ему был не по душе этот ажиотаж. Начальника стражи он сам услал с поручением, и не было рядом надежного человека, способного выдворить из зала толпу.

Хори был безупречно воспитан: он приблизился к трону с подобающей робостью, но с достоинством, избегая прямого взгляда, он поцеловал край одежды Осоркона, именно так, как должен делать покорный подданный, но не слуга он был, и налет гордости был отмерен в точной пропорции, подобающей родству с Великим Фараоном.

— Приветствую тебя, о Хори, — произнес Осоркон, и внезапно почувствовал, что все изменилось: мальчишка выпрямился и гордо вскинул голову, пристальный взгляд его, из-под непокорных бровей, напомнил тот давний, почти забытый взгляд его брата много лет назад. Глаза выдавали лучше всяких слов, и Осоркон в ту же секунду понял, кто перед ним.

Царь Египта, Освященный богами, стоял перед ним, и никаких слов уже было не нужно. Способный читать по глазам, Осоркон увидел своего брата, погибшего в страшной битве, являвшегося много лет во снах, брата, безмолвно взывавшего к отмщению, ожившего в теле шестнадцатилетнего внука. В его возрасте уже глупо бояться смерти, ведь последнее плавание уже не за горами, но Осоркон испугался этого взгляда, полного ненависти. Осоркон испугался, осознав исходящую от Хори СИЛУ. Он не выдержал, отвел взгляд и отпустил Хори царственным жестом. Затуманенный взор его упал на почтительно приближавшиеся к трону женские фигуры, отметил поворот головы, тонкий профиль, столь похожий на Бактре, которую он в порыве гнева услал с глаз долой вместе с Ахмесом в Гераклеополиса. Бактре, ушедшей из жизни после того как племянник все-таки получил наследника. Призрак Бактре, вот он, приближается неспешными шагами. Походка, сводившая с ума не только царственного отца, через много лет напомнила о себе, Осоркон ощутил слабое движение его члена, давно забытое ощущение, не то что он мог бы вновь позабавиться с женщиной, но напоминание о дочери, подавленное смутное желание, отправленное в страхе подальше от греха, в отдаленную провинцию.

— Нинетис, — промолвило небесное создание, скромно удалившись в окружении сестер. Но его Бактре уже была среди гостей, она вновь скользила своей чарующей походкой, сводя с ума поворотом головы.

До вечернего жертвоприношения и пиршества оставалось еще порядочно времени, и Осоркон удалился в свои покои подумать. Он вызвал казначея и приказал наделить Нинетис долей, полагавшейся дочерям, а не внукам, и еще чуть-чуть. Он хотел было кликнуть прорицателя, но призрак давно забытых глаз стоял перед ним, как много лет назад, Хори до боли напомнил его брата: тот же взгляд, то же упрямое движение бровей. В эту минуту Осоркон понял, что пришло возмездие за все годы правления Египтом — пришел Посвященный, по праву готовый забрать его власть, единственный достойный среди его многочисленного потомства.