Дети солнца

Тему квартиры мы обсуждать боялись и не хотели. О том, чтобы кто‑нибудь переехал сюда жить, не могло быть и речи. К этому времени каждая из нас самостоятельно повторила мамин путь от частной квартиры – через ожидание в очереди – к квартире пусть двухкомнатной, но своей. Правда, все мы прошли этот путь гораздо быстрее и безболезненнее, чем наша мама когда‑то. А потом… Если уж мы при живых родителях здесь не жили, то как же смочь жить тут после них, когда каждый угол, каждая вещь будет напоминать об этих страшных неделях и месяцах медленного и мучительного маминого умирания.

— Лично я не смогу.

— И я.

— А я тем более.

Значит – что? Продавать? Страшно даже подумать об этом.

…Мама умерла через четыре месяца, в феврале, не дожив ровно девять дней до своего дня рождения и дня смерти бабушки, её матери.

Полгода спустя

— Сколько вы за неё хотите?

Мы называем некую некруглую цифру.

— Да вы что? Таких и цен нет в Краснодаре.

— Но это же четырёхкомнатная!

— Да, но там у вас одна комнатка такая маленькая! Я, если куплю, всё равно буду стену ломать и делать трёхкомнатную.

— Ну, это уже ваши проблемы, делайте хоть двухкомнатную, но по документам она четырёхкомнатная. Притом все комнаты раздельные.

— Да, но девятый этаж, вы не забывайте.

— Зато дом кирпичный. И лифт есть.

— Знаю я, как в этих домах лифты работают. Притом грузового нет, все на себе затаскивать.

— Ну, хорошо, ваша какая цена?

Она называет другую цифру, меньше в полтора раза.

— Вы смеётесь. Тут один район чего стоит.

— Район мне подходит. Но этаж… И потом она же у вас без ремонта, в неё ещё сколько вложить надо!

— Ну давайте так: не наша цена и не ваша, возьмём посередине. Идёт?

Длинная пауза. Все смотрят в разные стороны. Алла разглядывает ковёр над диваном. Наверное, хочет забрать. Это она привезла его когда‑то родителям из очередного плавания по морям–по волнам. Женя смотрит на меня очень выразительно, по–моему, хочет сказать, что надо соглашаться. Я смотрю в окно и думаю с ужасом: господи, зачем мы это делаем? Может, ещё не поздно все остановить? Одна только Нелля смотрит в упор на эту противную бабу (нашего, кстати, возраста, тощую, наглую, ушлую в таких делах, не то, что мы), гипнотизирует её взглядом.

— Ладно, я ещё с мужем посоветуюсь, — говорит эта халда.

Господи, господи, что мы делаем? Слава богу, что мама ничего этого не знает, не слышит. Уже полгода, как её нет. Полгода спустя мы вступили в законное наследство, хотя никакого наследства она нам не завещала, то есть не отписывала, но оказалось, что это и не обязательно, а важно, что мы – родные дети и, значит, законные наследники. Наследство наше – мамина квартира. Зачем мы её продаём и почему так спешим? На дворе – 1994 год. Нам всем нужны деньги. Очень нужны.

И вот все кончено, осталось одно – освободить квартиру от вещей. И тут оказывается, что это‑то и есть самое трудное. Мы ходим сюда уже целую неделю и с утра до вечера разбираем, разбираем, разбираем вещи. Сколько же всего накапливается в доме за одну только человеческую жизнь! И что со всем этим делать? Куда девать? Выбросить на помойку – рука не поднимается. Надо людям раздать. Каким людям? Ну, хотя бы соседям. Приходят какие‑то женщины, раскладывают на полу простыни, увязывают в них мамины блузки, платья.

— Спасибо девочки, ваша мама такая добрая была женщина… А вы почему себе ничего не берете? Надо взять на память о родителях, а как же!

Возьмём, конечно, возьмём, что ж мы, не понимаем, что ли.

Посередине зала стоят открытыми четыре коробки, мы даже надписали их сбоку, чтобы не попутать: С., Н., А., Ж. Каждая откладывает то, что хочет взять себе.

Две фарфоровые, покрытые перламутром статуэтки, изображающие балерин, — мама привезла их когда‑то из командировки в Москву, много лет они служили главным украшением серванта. Широкая ваза с синими цветами на круглых боках – весной мама ставила в неё первую сирень. Две красные, в форме помидорин, фарфоровые шкатулки – в них лежали мамины серьги и бусы.

— Я бы взяла, но они такие старомодные.

— Самое то. Ретро.

— Ну и бери себе.

Ладно, это мелочь, можно и взять, а вот мебель куда? Она ещё ничего, в приличном состоянии, мама умела ухаживать за вещами, берегла.

— Неллюшка, может, ты эту стенку и диван с креслами на дачу увезёшь? Все же память будет, приедем к вам в гости, а там мамино все стоит, а?

Нелля вздыхает, соглашается. Уже легче.

— Девчонки, смотрите, что я нашла.

Три растрёпанных картонных коробки, в них – большие, тяжёлые, с глубокими чёрными бороздками и круглыми красными наклейками в сердцевине пластинки Апрелевского завода.

— «Красная розочка». Исполняет Гелена Лоубалова и оркестр Московского театра эстрады. Вы не помните? А я помню: «Как у нас в садочке, как у нас в садочке…». Так, а это что? «Два сольди»… «Маленькая Мари»… И это помню: «Да, Мари всегда мила, всех она с ума свела…». «Рио–Рита», «Фраскита»… О! «Брызги шампанского»! Вот это они любили. Папа всегда эту ставил по праздникам. А вообще он любил Шульженко, Утесова и Бернеса. Эх, жаль, не на чем прокрутить.

Пластинки я забираю себе. Таких теперь нигде не найдёшь. А вот с журналами что делать? Когда извлекли из всех шкафов стопки журналов, собранные мамой за последние десять лет, и разложили их на полу, они заняли все свободное от мебели пространство комнаты. «Новый мир», «Знамя», «Иностранная литература», «Дружба народов», «Звезда»… 87–й год, 88–й, 89–й…

— Господи, вы только посмотрите, она даже «Урал» выписывала!

— Она хоть их читала?

— А это что?

В каждом журнале аккуратные закладки, и главное находим вот что – общая тетрадь, в которой… полный каталог публикаций по каждому журналу в отдельности.

— С ума сойти можно!

— Нет, ну куда это все девать?

— Вообще‑то она так говорила: когда я умру, вы это все отдайте в какую‑нибудь библиотеку.

— А давайте позвоним в дом престарелых.

Звоним, объясняем. Там не очень понимают, на каких условиях мы им предлагаем.

— Да ни на каких, просто приезжайте и забирайте, бесплатно!

У них нет транспорта, некому грузить и вообще некуда ставить…

А фотографии? Сколько фотографий! Вот папа с мамой молодые, ещё в Куйбышеве. У мамы волосы чёрные на прямой пробор и коса вокруг головы уложена короной, никогда она потом так не носила. А папа – кудрявый блондин, папироска в зубах, прямо киноартист! И одеты интересно – на обоих длинные и широкие светлые плащи, назывались «макинтош». А это серебряная свадьба у них, мама уже блондинка, сложная конструкция на голове, волосы уложены буклями, костюмчик белый, кримпленовый, туфельки на шпильках. А папа – скромняга, тёмный костюм, тёмный галстук (терпеть он их не мог), от кудрей уже мало что осталось, наоборот, залысины высокие, держит маму под ручку, деликатно так, специально для фотографа. Разобрать бы все как следует, рассортировать, сложить в альбомы, в конверты…

— Так мы никогда не закончим, клади все в коробку, потом разберёмся.

Новая хозяйка звонит, интересуется, когда мы, наконец, освободим. А у нас ещё кухня, кладовка…

— Девчонки, из кухни надо просто все на улицу, на лавочку и на помойку, пусть берут, кто хочет.

Мы с Неллей упаковываем мешки и коробки, а Женя с Аллой выносят их во двор. И мы уже видим из окна кухни, как у мусорных контейнеров собирается целая очередь каких‑то людей, которые быстро–быстро растаскивают все в разные стороны.

Осталось решить проблему пианино.

— Может, новая хозяйка оставит себе?

— Я уже спрашивала, ей не надо.

Жалко. Это ж все‑таки не сковородка старая и даже не телевизор, который уже уехал на дачу к моей свекрови.

Пианино стояло в опустевшей и даже начавшей ремонтироваться квартире неприлично долго. Новая хозяйка сначала просто накрыла его какими‑то тряпками, потом передвинула из зала в прихожую, потом и вовсе выставила на лестничную клетку. И там оно стояло ещё какое‑то время, и дети, забегая на 9–й этаж, открывали крышку и колотили по клавишам, чуть ли не сидели на нём, кто‑то прилеплял к его поцарапанным уже бокам жвачку, кто‑то даже тушил, видимо, об него окурки. Очень скоро вид оно приобрело совершенно непотребный.