Маковое Море

Чтобы попасть в офицерский нужник, надо было миновать ряд проходов и двориков, и Нил мельком видел расплющенные о решетки лица других обитателей тюрьмы, тянувшихся к свету и воздуху, точно пойманные крысы. Чужие страдания обостряли ощущение собственного благополучия — английские власти явно хотели заверить общество, что относятся к расхальскому радже с предельным почтением. Неудобства были столь незначительны, что можно было вообразить себя на отдыхе, если б не запрет на свидания с женщинами и детьми. Последнее не казалось таким уж ущемлением, поскольку Нил все равно не позволил бы жене и сыну осквернить себя посещением тюрьмы. Он бы обрадовался Элокеши, но с самого ареста о ней не было ни слуху ни духу — наверное, сорвалась из города, чтобы избежать полицейского допроса. Укорять ее за столь разумное отсутствие было бы неверно.

Мягкость заточения привела к тому, что свои проблемы с законом Нил серьезно не воспринимал. Родичи из калькуттской знати говорили, что британское правосудие затевает показной процесс, дабы убедить общество в своей объективности: безусловно, раджу оправдают либо назначат ему символическое наказание. Тревожиться совершенно не о чем, поскольку для его защиты прилагают усилия многие видные горожане: все в их кругу используют свои связи и, если понадобится, нажмут рычаги даже в губернаторском совете. Немыслимо, чтобы к представителю их класса отнеслись как к заурядному преступнику.

Адвокат Нила тоже был сдержанно оптимистичен. Суетливый коротышка мистер Роуботэм походил на одного из тех кусачих мохнатых терьеров, каких в парке Майдан на поводке выгуливают дамы. Густые брови и кудлатые бакенбарды почти скрывали его лицо, оставляя на виду лишь яркие черные глазки и нос, формой и цветом напоминавший спелый рамбутан. ^[39]

Ознакомившись с делом раджи, он поделился своим мнением:

— Позвольте, я буду откровенен. Ни один суд на свете вас не оправдает, особенно тот, где присяжные собраны из английских купцов и колонистов.

— Как? — обомлел Нил. — Вы полагаете, меня признают виновным?

— Не стану вас обманывать, дорогой раджа, такой вердикт я считаю весьма вероятным. Но повода для отчаяния нет. Нам важен не вердикт, а приговор. Думаю, вы отделаетесь штрафом и небольшой конфискацией. Помнится, недавно был похожий случай, и там наказание состояло из штрафа и публичного осмеяния: подсудимого задом наперед усадили на осла и провезли по Киддерпору.

Нил разинул рот, а потом свистящим шепотом спросил:

— Неужели такая судьба ждет и расхальского раджу?

— И что, если так, дорогой раджа? — сверкнул глазками адвокат. — Ведь это не самое страшное, правда? Будет хуже, если заберут всю вашу собственность.

— Вовсе нет, — тотчас ответил Нил. — Нет ничего хуже, чем вот так потерять лицо. Если на то пошло, пусть уж лучше меня избавят от обузы. Во всяком случае, я смогу жить на чердаке и сочинять стихи, как ваш великолепный мистер Чаттертон. ^[40]

Адвокат нахмурился.

— Как? Мистер Чаттерджи? — озадаченно переспросил он. — Вы имеете в виду моего старшего клерка? Уверяю вас, дорогой раджа, он не живет на чердаке, и я впервые слышу, чтобы он кропал стишки…

9

В городке Чхапра, что в дне пути от Патны, Дити и Калуа опять встретились с дуффадаром, знакомым по Гхазипуру.

С начала их путешествия прошло уже много времени, однако надежда добраться до большого города разбилась вместе с плотом о коварные подводные камни, какими отмечено слияние Ганга и его бурного притока Гхагары. Гороховая мука закончилась, и теперь они просили милостыню на папертях в Чхапре, куда после гибели плота добрались пешком.

Оба пытались найти работу, но безуспешно. Городок кишел нищими скитальцами, которые за пригоршню риса были готовы изработаться вусмерть. Многих согнал с мест цветочный паводок, затопивший окрестности, — земля-кормилица скрылась под маковой волной. Люди так оголодали, что согласились бы жевать лиственные обертки церковных пожертвований и пить крахмалистую воду из-под сваренного риса. Вот на таком пропитании держались наши беглецы и были счастливы, если вдруг Калуа удавалось подработать грузчиком.

В портовый городок заходило много судов, и причалы были единственным местом, где иногда на разгрузке лодок и барж получалось заработать два-три медяка. Когда не попрошайничали, Дити с Калуа торчали у пристани. Там и ночевали, потому что возле реки было гораздо свежее, чем в душном людном городе, а если шел дождь, находили какое-нибудь укрытие. Каждый вечер перед сном Дити говорила: «Сурадж дикхат аве, ту раста мит джаве — Взойдет солнце, и тропа отыщется». Она крепко верила в поговорку и даже в самые тяжкие времена не давала своим надеждам угаснуть.

Однажды на рассвете, когда первые солнечные лучи озарили небо, Дити с Калуа проснулись и увидели хорошо одетого седоусого мужчину, который вышагивал по причалу и распекал нерасторопного лодочника. Дити тотчас узнала этого рослого человека.

— Дуффадар Рамсаран-джи, — шепнула она. — Тогда в Гхазипуре он сел в нашу повозку. Поди узнай, может, ему чего надо?

Калуа обмахнул одежду и, почтительно сложив перед собой ладони, подошел к дуффадару. Вернувшись, он сообщил: вербовщику нужно перебраться на ту сторону реки и забрать людей. Ехать надо срочно, потому что вот-вот появится опийный караван и движение на реке перекроют.

— Он посулил два с половиной дама, — сказал Калуа.

— Ничего себе! Что ж ты встал столбом? — всполошилась Дити. — Видали, еще раздумывает! Беги скорей, балда!

Через пару часов они встретились на паперти знаменитого храма Амбаджи. Калуа не дал ни о чем спросить:

— Потом все расскажу, сначала поедим.

— Ух ты! Тебе заплатили едой?

Растолкав сгрудившихся голодных попрошаек, Калуа отвел Дити в сторонку и показал завернутую в листья добычу: пышные лепешки парата, маринованные манго, картофельное пюре с рыбой, засахаренные овощи и другие сласти.

Умяв всю эту роскошь, они сели в теньке, и Калуа дал подробный отчет о последних событиях. На другом берегу под присмотром помощника дуффадара лодку ждали восемь переселенцев. Прямо на месте с ними заключили контракты и каждому выдали одеяло, всякую одежду и медный котелок. В ознаменование их нового статуса был устроен пир, остатки которого отошли Калуа. Гирмиты, не понаслышке знакомые с голодом, возмущенно загалдели, увидев, как много еды отдали чужаку. Однако дуффадар всех успокоил: отныне их будут кормить до отвала — знай ешь да набирайся сил.

Новобранцы не поверили.

— С чего это вдруг? — забеспокоился один. — Откормите как жертвенных козлов, что ли?

— Нет, ты сам будешь пировать козлятиной, — рассмеялся дуффадар.

На обратном пути он вдруг спросил, не хочет ли Калуа записаться в гирмиты — дескать, его охотно возьмут, крепкие мужики всегда нужны.

Голова возчика закружилась:

— Но как же… Ведь я женат, господин.

— Ну и что? Многие гирмиты уезжают с женами. С Маврикия пишут, чтоб везли больше женщин. Возьму обоих, коль жена захочет.

Подумав, Калуа спросил:

— А что насчет касты?

— Каста не имеет значения, — ответил вербовщик. — К нам рвутся все — брамины, пастухи, кожемяки, пахари. Главное, чтоб были молоды, здоровы и хотели работать.

Калуа не нашелся что ответить и лишь приналег на весла. На берегу дуффадар повторил свое предложение, но добавил:

— Помни — на раздумье только ночь. Завтра отплываем. Надумаешь, приходи на рассвете.

Калуа смолк, однако в его больших темных глазах светился вопрос, который он не осмелился задать. Осоловевшая от сытости, Дити слушала спокойно, но теперь увидела его взгляд, и ее окатило горячей волной безудержного страха. От волнения она подскочила и обрушилась с вопросами: что, навеки покинуть дочь? Как только ему в голову взбрело, что она поедет в обитель бесов, вурдалаков и прочих тварей, у которых даже имени нет? Может, гирмитов и впрямь откармливают на убой, поди знай? Иначе откуда такая щедрость? В нынешние-то времена кто станет беспричинно транжирить деньги?