Люди книги

В животе заурчало: нужно в уборную. В коридор вышел неуверенной походкой больного старика. Здесь, по крайней мере, прохладнее. Обычно заплесневелые стены производили на него гнетущее впечатление, но в этот день он был рад выбраться из духоты кабинета. Завернув за угол, почти столкнулся с мальчиком-слугой. Тот нес ему поднос с завтраком. Висторини снял с подноса салфетку, утер ею лицо и отдал потную тряпку мальчику. Тот осторожно и брезгливо взял ее. Черт с ним, подумал священник. Пусть провалятся все юнцы с их осуждающими взглядами. Мало дерзкого Паоло у алтаря, образованного ребенка из хорошей семьи, так еще и прислуга смеет воротить от него нос.

Висторини выпустил содержимое желудка в дурно пахнувшую канализацию, но боль в животе ничуть не унялась. Возможно, язва дает о себе знать. Нехотя пошел к трапезному столу: нет ли вина. Водянистая похлебка повара и хлеб его не соблазнили. Увидел поставленный для него бокал — единственный, да и то налитый до половины. Когда спросил еще, мальчик ответил, что буфетчик уже запер шкаф. Ему показалось, что он заметил на лице мальчишки тень промелькнувшей улыбки.

Настроение ухудшилось, Висторини снова взялся за рутинную работу. Окуная перо в густые черные чернила, листал страницы. Вчитывался в любые замечания евреев по отношению к христианам: дескать, необрезанные, ненавидят евреев, соблюдают странные обряды. Напал на такие слова, как царство порока, Эдом и Рим. Их вполне можно было считать намеком на христиан. Он вычеркивал также любое упоминание об иудаизме как о единственной настоящей вере, и все ссылки на приход мессии, и использование слов «набожный» или «святой» по отношению к евреям.

В дни, когда Висторини чувствовал себя получше, он обращался с книгами не так сурово, ограничивался удалением ошибок из сомнительного абзаца, не вычеркивал его целиком.

Но сейчас в голове у него стучало, а во рту был мерзкий вкус. Он вычеркивал слова с остервенением. Иногда нажимал на перо так сильно, что рвалась бумага. Боялся, что в любой момент его вытошнит. Решил, что в книге слишком много ошибок. Мстительно откинул в сторону — пусть лучше сгорит. Так и надо этому Иуде Арийе, высокомерному ослу. Почему бы не сжечь их все, да и дело с концом? Тогда он сможет пойти домой, по крайней мере слуга принесет ему выпить. Он смахнул со стола с полдюжины непрочитанных книг, отправив их на сожжение.

Иуда Арийе медленно сел в темноте, стараясь не разбудить жену. Лунный свет падал на изгиб ее щеки. Волосы, днем скромно прикрытые, разметались по подушке. Он едва удержался, чтобы не погладить черные и серебряные пряди. Когда они только что поженились, он любил погружать в них руки. Его возбуждало прикосновение этих волос к его обнаженной груди, когда, совсем юные и неопытные, они предавались бурной страсти.

Сара до сих пор была красивой женщиной. После двадцати четырех лет брака он по-прежнему испытывал желание, когда она по-особенному на него смотрела. Иногда думал о Висторини: как он может жить без женского тепла? Или без детей? Как можно отказаться от этого, не видеть очаровательные личики младенцев, не наблюдать за тем, как они растут, меняются год от года, не помогать им достичь достойной зрелости? Возможно, вино, которому неумеренно предавался его друг, заглушало естественные потребности, дарованные всем Богом.

Нельзя сказать, что Арийе презирал жизнь, подчиненную служению Богу. Напротив, он знал аскетическую красоту такого существования. Он знал все 613 заповедей Торы, и для него естественно было не смешивать молоко и мясо, воздерживаться от работы в шаббат, соблюдать чистоту во взаимоотношениях с женой. Ежемесячный запрет на близость лишь обострял желание и усиливал радость при воссоединении. Но прожить всю жизнь без жены… Это невозможно.

Арийе закрыл дверь, и она скрипнула. Он подождал на лестнице: хотел убедиться, что никого не разбудил. Но в многонаселенном здании никогда не было тихо, даже в такой поздний час. Сквозь тонкие деревянные перегородки в их квартиру проникал кашель старика соседа. Если кому-нибудь требовалось пристроить верхний этаж, стены изготавливали из самого тонкого и легкого материала. В квартире под ними разрезал ночную тишину пронзительный голодный плач новорожденного. Наверху орал проклятый петух, утративший представление о времени. Арийе осторожно ступал по скрипящим деревянным ступеням. Выйдя на улицу, направился к проему между домами. Опустился на колени, обшарил скользкие камни и вытащил полотняный мешок. Прокрался по переулку, зашел в глубокую тень, открыл мешок и вытряхнул содержимое. Через несколько минут он уже направлялся к воротам Гетто.

Теперь ему предстояла самая трудная задача. Ворота заперли несколько часов назад. Благородные граждане могли выйти на улицу, только подкупив стражников. Но еврей мог выбраться отсюда лишь с помощью хитрости и хладнокровия. Арийе притаился в тени и ждал. Каштановые пейсы раввина предательски выглядывали из-под островерхой шляпы знатного горожанина. Влажный воздух проникал под тонкий шерстяной плащ аристократа, лицо прикрывала маска. Прошел почти час. Он расправил онемевшие плечи, потряс сначала одной ногой, потом другой: хотел избавиться от мурашек. Должно быть, придется смириться, попробовать в другой раз. Но как только эта мысль оформилась, послышались звуки, которых он ждал. Грубые голоса, хриплый смех. Появилась группа юношей — неевреев. Воспользовавшись карнавалом, они явились сюда за запретными удовольствиями. Евреи были настолько бедны, что предоставляли им своих сыновей и дочерей.

Их было шестеро или семеро. Пошатываясь, они пошли к сторожке и принялись кричать охраннику, чтобы он их выпустил. Все были в темных плащах и масках персонажей комедии дель арте. У Арийе сильно заколотилось сердце. Ему представилась единственная возможность действовать, слиться с группой и понадеяться, что в темноте пьяная молодежь ничего не заметит и не поднимет шум. Он прикоснулся к маске, нервно, в десятый раз потрогал завязки. Он выбрал простой и популярный фасон: длинный нос чумного врача. Можно не сомневаться: в ту ночь в городе полно мужчин, одетых так же, как он. Но в последний момент, когда он ступил из тени на площадь, его стали одолевать сомнения. Он подвергал себя слишком большому риску. Вдруг парни обратят на него внимание? Может, пойти назад и забросить чертову маску в канаву?

Но затем вообразил свет свечей, пляшущий на грудах золотых цехинов, восторг, который испытает, когда карта перевернется и выдаст свои секреты. Арийе сглотнул подступивший к горлу комок. Шагнул вслед за шумной толпой. Смелее. Положил руку на плечо одного из парней и засмеялся чужим нервным смехом.

— Помогите мне, юноша. Я слишком много выпил, меня не слушаются ноги, а я не хочу привлекать внимание стражников.

Глаза молодого человека, глядевшие сквозь прорези маски Арлекина, были тупы, как у коровы.

— Хорошо, дядя, пошли, — пробормотал он.

Его дыхание, подумал Арийе, могло бы разжечь лампу.

Одна минута — и они прошли через освещенный проем ворот. Сердце Арийе билось так сильно — неужели они не слышали этот стук? — что, казалось, могло его выдать. Тем не менее все кончилось благополучно и он очутился на узком мосту. Три ступени наверх, три вниз, и вот он уже в нееврейской части Венеции. Сойдя с моста, он снял руку с плеча юноши и исчез в темноте. Прислонил голову к грубой каменной стене и стоял так, стараясь отдышаться. Прошло несколько минут, прежде чем он смог продолжить путь.

Толпа затянула и завертела его. С наступлением темноты Венеция превращалась в город полуночников. Солнце садилось, и над нескончаемым праздничным потоком загорались факелы. Люди запрудили все улицы, становилось теснее, чем в Гетто. Карманники надеялись поживиться за счет облачившихся в карнавальные костюмы аристократов, а фокусники, акробаты и цыгане с медведями намеревались развлечь их. Классовые различия на время карнавала стирались. Высокий человек в маске Занни, нависший над Арийе, мог быть слугой или носильщиком, как его персонаж, но с тем же успехом мог оказаться и одним из Совета десяти.