Путь наверх

– Мамаша Браун,- сказал Реджи.- Это ее личный автомобильчик. У муженька свой «бентли», и еще у них имеется восьмицилиндровый «форд» про запас.

– И она, как видно, ни на секунду об этом не забывает.

– Можешь быть спокоен. Она последняя из Сент-Клэров и купается в золоте. Старая хрычовка. Для каждого у нее свое место, и каждого она сумеет на свое место поставить. Она форменным образом изгнала из нашего города одного молодого человека за то, что он вздумал поухаживать за Сьюзен.

Я расплатился с шофером такси.

– Я не знал, что здесь будет Сьюзен.

– Вы еще очень многого не знаете,- сказал Реджи, когда горничная распахнула перед нами дверь.

Холл по своей безликости походил на вестибюль гостиницы. На стенах висели всевозможные трофеи: буйволовые рога, львиные головы, пропеллер «фокке-вульфа»,- но все это производило впечатление предметов, купленных одним махом, слишком уж они все были чистенькие, новенькие и слишком аккуратно развешаны по стенам. Все, начиная от серебряной шкатулки с сигаретами и кончая инкрустированными пепельницами, было новое, тяжелое и дорогое. Когда горничная взяла мое пальто, я поспешил окинуть себя взглядом: у меня было неприятное ощущение, словно я забыл застегнуть брюки, или зашнуровать ботинки, или надел разные носки.

Гостей собралось уже человек двадцать, и почти ни с кем из них я не был знаком.

Туалеты на девушках были самые сногсшибательные. Я помню, что Сэлли была в голубом платье, очень относительно прикрывавшем весьма соблазнительную грудь, и даже Энн Барлби выглядела вполне сносно в белорозовом шифоне. Комната, в которой мы находились, была самой большой из всех, какие мне когда-либо доводилось видеть в частных домах, а такие паркетные полы я видел прежде только в библиотеках или музеях. Мебель была того сорта, которому предстояло войти в моду лишь десять лет спустя, а стены – зелеными, причем все разного оттенка.

Но лишь только я увидел Сьюзен, окружающее перестало для меня существовать. Она была в юбке из черной тафты и белой кружевной английской блузке, и рядом с ней все другие девушки казались потрепанными жизнью и помятыми. Вот, пожалуй, подумалось мне, своего рода оправдание капиталистической системы для тех, кто его ищет: превосходный человеческий экземпляр, птица-феникс среди уток и кур.

– Здравствуйте,- сказал я.- Вы так ослепительны, что на вас больно смотреть.- Я поглядел ей прямо в глаза, но вынужден был первый отвести взгляд.- Я не знал, что вы будете здесь.

Она надула губки.

– Вы хотите сказать, что не пришли бы, если б знали?

– Наоборот. Я знал, что без вас мне здесь будет неинтересно. Видеть вас – это уже само по себе праздник.

– Вы просто смеетесь надо мной,- сказала она, понизив голос.

– Я говорю совершенно серьезно. Хотя, может быть, и не имею на это права.

Она немного помолчала, пристально глядя на меня. Я впервые заметил тогда эти золотистые искорки в ее карих глазах: они словно танцевали – то вспыхивали, то гасли. Я смотрел ей в глаза, вдыхал ее аромат и чувствовал, что у меня начинает кружиться голова.

– Я не понимаю, почему вы не имеете права говорить серьезно,- сказала она.- Нехорошо… Нехорошо, если вы опять шутите.

Никогда не любил я ее так, как в ту минуту. Я забыл про «ягуар», и про «бентли», и про восьмицилиндровый «форд». Она любила и хотела быть любимой, она вся светилась нежностью, и мое сердце уже не могло не откликнуться на этот призыв, как не мог бы я отказать ребенку в куске хлеба. Где-то в подсознании счетная машина уже зарегистрировала «успех» и начала сочинять торжествующее письмо Чарлзу, но все, что было во мне подлинного, все, что было во мне честного, в искреннем порыве рванулось к Сьюзен.

В эту минуту со мной заговорила мать Сэлли, сверкая любезной улыбкой и драгоценностями.

– Моя несносная дочь пренебрегает своими обязанностями,- сказала она.- Разрешите мне представить вас нашим друзьям, Джо.- Краем глаза я видел, что Реджи увел куда-то Сьюзен, после чего минут десять передо мной, как в тумаие, мелькали незнакомые лица и невнятно звучали чьи-то имена. Мне запомнился студент-медик, какой-то молодой человек со сломанным носом, несколько мужчин неопределенного возраста – по-видимому, служащие фирмы «Карстейрс и компания», целый выводок молоденьких офицериков и, как мне показалось, не меньше сотни юных девушек в вечерних туалетах.

Те годы, когда мы получали пайки по карточкам, сейчас уже стерлись в памяти, но одно я помню твердо: люди тогда были вечно голодны. Не так голодны, как был я голоден в лагере для военнопленных, но голодны в том смысле, что не могли поесть вволю; голодны в том смысле, что съедали все без остатка; что им хотелось и мороженого, и ананасов, и жареного поросенка, и шоколада. Карстейрсы, принадлежавшие к миру дельцов, обладали, разумеется, большими возможностями, но угощение, приготовленное для нас в столовой, показалось бы чрезмерно обильным даже в нынешние дни: там были омары, пирожки с шампиньонами, анчоусы, сэндвичи с цыпленком, с ветчиной и с индейкой; копченая дичь с ржаным хлебом и салат из фруктов, слегка приправленный хересом; меренги, яблочный пирог, датский сыр, чеширский сыр, сыр-рокфор и с дюжину всевозможных тортов, разукрашенных кремом, шоколадом, фруктами и марципанами. Сьюзен с довольным, почти материнским видом наблюдала за мной, пока я ел.

– Куда это все вмещается?

– Очень просто,- отвечэл я с набитым ртом.- Нужно только иметь здоровый желудок и чистое сердце.

– У нашего Джо огромный аппетит решительно на все,- сказала Энн Барлби.- Будь он чуточку пожирнее, вылитый был бы Генрих Восьмой.

– Ты злючка,- сказала Сьюзен.- А мне нравится смотреть, как едят мужчины.

– Генрих Восьмой прославился не только своим обжорством,- сказала Энн.

Я рассмеялся ей влицо.

– Я пока еще никому не отрубил головы. И не был разведен, кстати.- Я улыбнулся Сьюзен.- Я однолюб. Для меня во всем мире существует только одна-единственная девушка.

– Которая же именно? – спросила Энн.- Тут так легко запутаться.

Лицо Сьюзен начала заливать краска. В эту минуту она была похожа на котенка, который ждал, что его погладят, а получил пинок. Ей не совсем было ясно, о чем идет речь, но она чувствовала, что меня всячески стараются поддеть.

– А мне всегда казалось, что вы предпочитаете женщин постарше,- сказала Энн.- Более зрелых, более soignee*.

Я поглядел на ее торчащий нос и тут только заметил, что на другом конце стола Джонни Роджерс о чем-то оживленно болтает с Сэлли. Внезапно я все понял.

– Я не слышал, что вы сказали, дорогая,- кротко проговорил я.- Ни единого слова не слышал.

Она сердито на меня посмотрела.

– Помоему, у вас очень хороший слух.

– Только не в тех случаях, когда я не хочу слышать.

Энн, не сказав больше ни слова, направилась туда, где сидел Джонни.

«Она знает слишком много»,- подумал я, и меня охватило предчувствие беды.

* Изысканных (франц.).

– Почему вы хмуритесь?-спросила Сьюзен.-Вы рассердились на меня?

– Что вы, конечно нет! Я просто задумался.

– О чем вы задумались?

– О вас. Я всегда думаю о вас.

– По-видимому, это совсем не доставляет вам удовольствия. Вы так страшно хмуритесь, словно замышляете убийство. Порой у вас бывает ужасно жестокое лицо, Джо.

– Когда дело касается вас, я мягок и сентиментален.

– Что же вы думали обо мне?

– Это я скажу вам как-нибудь в другой раз.

– Скажите сейчас.

– Это не для чужих ушей. Я скажу вам, когда мы будем одни.

– О! – вздохнула она.- Гадкий!

После ужина были танцы. Сьюзен танцевала превосходно – легко, непринужденно, очень ритмично; казалось, она весело порхает над полом, радуясь своей невесомости. В перерывах между танцами мы сидели на кушетке, и я держал ее за руку. Руки у нее были белые и чуть-чуть пухлые, ногти розовые и блестящие. (Мне вспомнились руки Элис – тонкие, даже почти костлявые, с желтизной от табака на мякоти указательного пальца и беленькими пятнышками на ногтях.) Всякий раз, когда я взглядывал на Сьюзен, она отвечала мне простодушной счастливой улыбкой – без тени притворства или жеманства: я чувствовал, как радость играет в ней, словно крепкий, здоровый ребенок.