Нити жизни (СИ)

Я тихо засмеялась, стараясь не обращать внимания на мой внутренний дискомфорт.

Сейчас нет ничего проще, чем сесть, закрыть глаза и помечтать. Пять секунд и где-то позади — город с его вечными проблемами и хлопотами, соседи с ремонтом, шум, гам, суета, толкучки и очереди — ничего нет. На миллионы миль — джунгли — зеленые, густые, непроходимые. Воздух такой чистый, что, кажется, у него даже есть вкус. Где-то журчит ручей — это бьющий ключ из земли делится своей энергией и силой. Молочные реки простираются по небу и высоко под солнцем парят свободные птицы. Все едино. Все живет в гармонии. Нет никого лишнего.

Но отпустив воображение, можно лишь грустно улыбаться. Ничто тут не отличается красотой и изящностью, скорее наоборот, попадая в подземку в первый раз, получаешь солидную дозу шока от грязи, запаха, царящего там, крыс, постоянно снующих по железнодорожным путям, а в безлюдное время даже и по платформе, я не видела, но считаю это оправданным слухом.

Проводя пальцами по железным перилам, краю обшарпанной обивки сидения, могла бы и по разрисованному граффити стеклу, но до него дотянулась только глазами.

Бесконечное хождение между вагонами во время движения поезда, выкладывание ног на соседнее сиденье беспринципными парнями и обливание соседей кофе, соком, содовой при встрясках. Поцелуи взасос, крепкие объятия и другие проявления очень дружеских чувств — вообще норма. Куда не погляди кто-нибудь обязательно стоит, приклеившись, друг к другу и лижется. Тошно. Я попросту презираю таких людей, никакой эстетики поведения. Почему то, что в девятнадцатом веке боялись показать, даже оставшись наедине, теперь запросто демонстрируют на каждом углу?! Неужели так трудно обойтись улыбкой и поцелуем в щеку? Они бы хоть раз подумали, а каково тем, кто стоит рядом? Мне вот, например, неприятно.

— Ты прожжешь в них дыру, — шепчет Алинка. — Не стоит завидовать, — её рот искривляется в полупрозрачной улыбке, тающей, как первый снег.

Я закатываю глаза и, уперев локоть в колено, вкладываю в него челюсть, выдыхаю, изучая пол. На нем втоптанные жвачки, отпечатки от грязных бутсов, наклеенная реклама, царапины. «Ну и как привыкнуть ко всему этому?» — думаю. Разве только загородиться равнодушием и вытащить засохшее терпение. Впрочем, мне не привыкать. Ведь я умею это лучше любого другого.

После четырех остановок в направлении по линии: Астория-Дитмарс-Блед, пешей прогулке до площади Юнион и очередного покачивания в вагоне с бесчисленным количеством остановок в направлении Парка Пелхэм-Бэй, мы добрались до конечного пункта назначения. Hunter College High School — это место, куда была переведена моя сестра после нашего переезда. Почему именно туда? Вы не поверите. Мамина одноклассница, с которой они еще в СССР сидели за одной партой в школе, оказалась там лектором и фигурой не последнего звена. А так как все эти годы они поддерживали связь, она сразу предложила помочь, дабы облегчить сложившуюся ситуацию. Поэтому особых трудностей с поступлением не возникло, да и прекрасное владение английским и отличные оценки по предметам моей сестренки, сыграли только на руку. Она всегда успевала во всем, ей мало что давалось с трудом, ну, не считая географию, какой она попросту не интересовалась и алгеброй, которую мы взаимно ненавидели вдвоем, но разница все же присутствовала — я её просто напросто не понимала, а её она утомляла. «Цифры и никакого полета фантазии» — утверждала она и недовольно фыркала. Хотя при надобности всё могла решить, чтобы там не утверждала, а я могла просидеть не один час за примером, так и не решив его. Да, что не говори, а папина любовь к точным наукам, увы, нам не досталась.

Я была гуманитарием до мозга костей и склонна к творческим начинаниям, а сестра попросту летала в облаках. Но даже в этом мы больше походили на мать, нежели на отца. Недаром в нас текла кровь далеких предков французской аристократии, принадлежавшая корнями к знатному роду — властительная, но утонченная натура была у нас в крови. Мы всегда оставались на плаву и выходили с гордо поднятой головой из самых сложных ситуаций — подчиняя себе, добиваясь своего, заставляя себя или находя компромисс. Всё проходило и забывалось. Может потому, что мы были друг у друга и старались держаться вместе, поддерживая в трудные времена, но я не всегда это ценила. Своего рода я была той самой паршивой овцой, не вписывающейся никуда. Слишком уж противоречива была моя семья, и каждый нёс что-то в себе. А мне так хотелось иметь волшебный ластик, каким можно было бы затереть за собой, создав идеальную биографию. Ведь я столько раз врала, что сама уже забыла, а где же настоящая я? Но в нашем мире даже время оставляет следы или скорее люди, живущие в нём, и это — те изъяны, раны и памятники о причиненной боли, которые «мы» оставляли своими собственными руками.

Сколько войн, сколько разрушений и жизней мы отбирали у себе подобных, усеивая костями землю? Но за что мы сражались? За землю, которая и так принадлежит нам. Неужели дележка её на более большие куски — это главная цель жизни человечества? Куда девается разумное мышление и почему раз в столетие люди забывают о предыдущих потерях, и начинают упорно двигаться к новым. Если кому-то так не хватает смертей, то почему бы ему не зайти на портал новостей и не посмотреть статистику смертности? В одном только моем госпитале в сутки умирает от двух до пяти человек, а сколько от аварий, несчастных случаев, катастроф, взрывов и терактов таких людей умирает по всей стране, а на всей планете? Столько, что и подумать страшно.

И вот с этими мыслями я смахнула с глаза слезинку, не понимая, как только подобное закралось в мою черепушку.

— Что такое? — тут же спросила сестра.

— Просто глаза слезятся, может, что-то попало: ресница или соринка.

— Серьезно, дай я посмотрю? — сестра наклоняет мою голову к себе. — Странно, я ничего не вижу.

— Всякое бывает, — я пожимаю плечами и натягиваю смайлик на свои губы.

— Ну, так мы договорились? — спрашивает она.

— О чем?

— Подождешь меня в кофейне?

И прежде, чем я успеваю сказать, что мне, конечно, будет очень приятно нюхать запах кофе и облизываться, глядя на попивающих его, как телефон в кармане моей длинной юбки начал вибрировать.

Я вытащила и передала его сестре:

— Думаю, это тебя.

Она приняла его и мельком взглянув, перевернула, выставив напоказ мне дисплей. Там красовалась физиономия Майкла с ней в обнимку. Это была фотка, напоминающая те, что делают в кабинке быстрого фото.

Она ответила:

— Да, привет. Что? Нет! Перед парой не могу, опаздываю, после. Ага, как договорились, — с этими словами она быстро отошла от меня и что-то еще сказала. После чего отключилась и вернула телефон мне.

— Зачем? — уставившись, спросила я.

— Чтоб не скучала, — она сделала прощальный жест рукой: — мне в душный класс, а тебе вниз по улице и по переходу налево. Да, и позвони мистеру Итану, его сотовый есть в истории звонков.

— Ага, сейчас, спешу и падаю, — на одном дыхании протараторила я.

— Увидимся, и веди себя хорошо! — подмигнула она, плавно смешиваясь с потоком школьников.

— Ага.

«У каждого тут текла своя жизнь, но лишь у меня — не по собственному выбору» — подумала я. И почему я всегда зависела от обстоятельств? Школа, тусовки, пустая болтовня, пижамные ночевки, поездки по обмену, запланированные встречи — это всё относительно, не так ли? Но, тогда почему, я всё равно этого желаю. Хоть и говорила себе, что это невозможно, сама от многого отказалась, решив, что так будет больней, а в итоге стало лишь невыносимее.

После приезда в Нью-Йорк, как-то вечером папа зашел ко мне в комнату и спросил:

— Ты не хотела бы продолжить обучение в колледже?

«Это что, такая шутка?» — У меня живот ухнул в пятки.

— Нет, спасибо, — ответила я, стараясь не сорваться.

В голове сцена — зал, стулья, заполненные людьми. Микрофон. К нему подходит человек в костюме — это директор и сообщает: «Мальчики и девочки, я с прискорбием сообщаю вам, что одна из наших студенток ушла из жизни». Тут прозвучит моё имя и фамилия, но это ни к чему и так все знают, что речь идет обо мне. Он начнет рассказывать, какая я хорошая и ответственная была, но это все будет ложью. Потому что, я точно уже не была бы паинькой и той послушной, что когда-то. А скорее стала большой занозой для его задницы. После пламенной речи в мой адрес, объявят минуту молчания, а следом те, кто знал, начнут хором давиться слезами, и те, кто ничего не знал, наигранно плакать без остановки, как будто на них наложили миссию великой скорби. И кто-нибудь обязательно подумает, что-то наподобие: «надеюсь, это продлится подольше, как раз уроки закончатся. Вот будет клево!».