Пора ехать в Сараево (СИ)

— Ну что же вы? — сказала лежащая чужим спросонья голосом.

— Что?! — потрясение вскрикнул секретарь.

— Я жду уже около трех часов. Ведь вы искали меня?

— Искал, искал! Конечно, искал! Значительно дольше трех часов. Всю ночь. С самого начала этой мучительной поездки, нет, с того дурацкого душа. Даже раньше — с французской кровати. С того момента, как продырявил этого наглеца Алекса, с той встречи в мебельном балагане! С той минуты, что я появился в Ильве. С той

минуты, что я появился на свет!

Конечно, Иван Андреевич был не способен произнести

эту хоть и страстную, но подозрительно стройную речь;

он издал несколько рыдающих хрипов. Но не поднялся с

колен.

Над ним прозвучал властный уверенный голос:

— Я давно заметила, что вы меня любите.

— Да, да, да! — И он тут же попытался объяснить, как и насколько. Речь эта была сколь длинная, столь и сбивчивая. Текли слезы непрошеные и очень медленные. Иван Андреевич заверял каждую страницу любовного бреда потными печатями, что наносились лбом на подушку, на остывшее покрывало, на подставку для ног, на прикроватный коврик.

Иван Андреевич объяснял, что влюбился сразу, только не сразу это понял, ибо, входя в рай, не обращаешь внимания на то, что ворота распахнуты. До конца дней, до последних всхлипов своего никчемного существования он будет возвращаться на простор этого бескрайнего месяца, ибо истинная жизнь его вся там. Она закончилась, прошла и поэтому неуязвима. Там вечно умирает сорванная любимыми пальцами былинка, там навсегда дрожат пружины в жадных до человеческого тела кроватях, там полупрозрачные фигуры комических дипломатов пасутся на тускло отсвечивающих паркетах, а бело–розовые облака окончательно остались в пределах застланного восторженными слезами взгляда. «Да, я вас люблю — вы слышите, до какой степени небезмолвно, но тем не менее безнадежно!» Лишь малая часть сказанных слов приведена здесь, малая и внятная. Страстные и бессвязные пассажи кишат по краям слепящего признания.

Светская львица не прерывала говоруна и слушала с подчеркнутым вниманием, даже сочувствием. Нет речи, которую нельзя было бы закончить, настал момент, когда с таким трудом воздвигнутое здание словесного замка Иван Андреевич не мог уже поддерживать силою иссякающего дыхания. Сооружение начало рушиться, все смешалось — доказательства и слезы, аргументы и рыдания.

— Я весьма удивлена речью вашей, мой юный и безумный друг. Глубочайшее есть у меня подозрение, что весь месяц, коему был посвящен вдохновенный ваш рассказ, вы делили особняк на Великокняжеской не со мной, а с какою–то другой женщиной.

Впервые за все время разговора Иван Андреевич поглядел в лицо лежащей и остолбенел. А она продолжала. Тон ее был весел и почему–то угрожающ:

— Различия между мною и воображенным вами фантомом микроскопичны, но уж больно многочисленны. Не буду останавливаться на каждом. Вот несколько вопиющих примеров, взятых наугад из вашей сумбурной речи. Письмо к швейцарскому бургомистру. Иван Андреевич продолжал представлять собою коленопреклоненную статую.

— Вы отчего–то утверждаете, что тогда, то есть во время написания оного послания, лилась из замаскированного патефона музыка композитора с длинной русской фамильей Римский — Корсаков, однако же я отлично помню, что установила пластинку другого автора, а именно Масснэ.

«Хорошо, что не Массена», — пролетела сквозь пустую голову секретаря абсолютно праздная мысль.

— А измышления по поводу моего туалета на бале? Неужели вы думаете, что я могла явиться на дипломатический прием в тунике и пеплосе — в костюме, отдающем низкопробным балаганом? Еще эту дуру Розамунду я могу себе представить зашедшей в такие гардеробные дебри в погоне за модою, но чтобы я! А самое подозрительное — яблоко. Позвольте вам заметить, я яблок не ем. И другим не предлагаю. Мой любимый фрукт — персик. Персик, персик и только персик. Справьтесь у

кого угодно, что предпочитает на десерт мадмуазель Дижон, и вам ответят — персик.

— Что вы здесь делаете, мадмуазель, и в таком виде? Что вы здесь делаете, мадмуазель Дижон?!

— Меня зовут Меропа.

— Очень неприятно.

Тень надменного неудовольствия появилась в лице мадмуазель.

— Что вы имеете в виду? Я здесь нахожусь по вашему настоятельному приглашению и в подобное состояние привела себя, следуя вашим советам.

— Да-а? — Иван Андреевич не верил ей, но знал, что мог бы такое сделать.

— Вы с первого дня поездки начали оказывать мне несомненные знаки внимания…

Иван Андреевич мстительно вцепился в щеку, которая шарила по девичьей шнуровке на альпийской лужайке.

— Если вы заметили, я спокойно, с юмором даже снесла ваше признание в том, что вы сохраняете светлые воспоминания о месяце, проведенном в объятиях моей сестры…

— Чьей сестры?

Мадмуазель криво усмехнулась.

— Сестрица меня предупреждала, что вы не вполне вменяемы, но не настолько же! Моя сестрица, моя! Европа! Пальцы Ивана Андреевича со щек поднялись к вискам.

— Может быть, я и в самом деле слегка не в себе, но, право же, я не знаю никакой Европы, кроме Европы. Скрипя кроватью, мадмуазель стала подбираться к Ивану Андреевичу, ведя при этом разъяснительную работу.

— Европа — полное имя моей сестры, Ева — домашнее, так ее зовут близкие люди. Я Меропа, она Европа.

— Какие созвучные имена, — сказал Иван Андреевич, отползая по прикроватному коврику.

— Между нами вообще очень много общего. Куда же вы, господин секретарь?

— Я не ваш секретарь, я служу только мадам Еве.

Европе.

Крупная голая старая дева замерла на краю кровати, постепенно пропитываясь обидой. Несколько крупных бледно–розовых пятен возникло на разных частях тела, которое без помощи сознания вспомнило о стыде.

— После всего вы… — Она не договорила, резко откатилась по покрывалу и пала с кровати с противоположной стороны.

Иван Андреевич остался лежать на боку, прижавшись спиной к стене. Безуспешно пытаясь разобраться в происходящем. Он не видел страшную гостью и не знал, чем она занимается по ту сторону ложа. Может быть, вынимает мстительный кинжал. Но где сейчас мадам? Где Ева? Где Европа? Какое странное имя! Почему наглая сестрица так уверена в себе? Мадмуазель закончила туалет и, обойдя кровать, появилась над лежащим.

— Это… — растерянно начал он, но не смог продолжить.

— Да, это я, — чему вы удивляетесь? Вы видите меня в подобном наряде уже второй раз. Мадмуазель была в черном вечернем платье, грудь ее скрывалась под фальшивым бриллиантовым панцирем, на голове — это поражало сильнее всего — высилась мощная сложная прическа. Утыканная перьями.

— Это парик? — жалобно поинтересовался секретарь.

— Это парик. Не правда ли, в таком облачении я довольно сильно похожа на свою сестру.

— Удивительно.

Мадмуазель вдруг разъярилась.

— Ничего удивительного, ведь мы близнецы, сестры–близняшки.

— Этого не может быть.

— Что же так? Уверяю вас, у нас все одинаковое: и размер бюста, и объем бедер, и цвет глаз, и походка.

Только профессии разные. Она пошла в актрисы и проститутки, а я в стенографистки и переводчицы.

— Мадам Ева прекрасна, а вы…

— А я?! — заревела Меропа.

— Отвратительны.

Мадмуазель все же не ожидала столь прямого ответа,

ее передернуло, она осклабилась.

— Зачем же вы оказывали мне знаки внимания?!

— Это было недоразумение, дурацкое недоразумение. Всего один раз.

— Один раз?! А все те взгляды, намеки, пикировки?! Вами было сделано достаточно, чтобы я приняла ваши намерения достаточно всерьез. Глубокое женское сердце воспламеняется от самой ничтожной искры.

— Я люблю мадам Еву, и других женщин для меня нет. И девушек.

— Это я уже поняла. Ну так вот что я вам скажу, ничтожество в панталонах. Ваша возлюбленная бросила вас, но не так, как женщина бросает возлюбленного, а как кухарка бросает грязную отслужившую тряпку. В помойное ведро. Она до такой степени дорожит вашей любовью, что разрешила мне попользоваться вами, если у меня будет такое желание. Со смехом разрешила, «чтоб добро не пропадало», — вот ее слова! Все равно вас потом отдадут Розамунде.