Пора ехать в Сараево (СИ)

План этот Ивану Андреевичу удалось выполнить почти полностью. Дюймова груша свалилась–таки ему на' голову, мимолетные губы девиц оставили на его щеках запах цыпленка и табака. И вот он уже плавно, уважительно огибает полноватого папу австрийских пушек. Вытягивается вдоль по черно–зеленому шелку. Собирается в пружину. Подмигивает пламенному сполоху в глазу торговца смертью. И начинает распрямляться вновь. Сейчас! Сейчас!

В этой толкотне теней и винных запахов многое можно. Щека касается… это же шнуровка высокого дамского ботинка! Не оттолкнула! Позволяет себя касаться! Секунду, пять, вечность! Попробовать поерзать щекою? Не слишком ли?!

Это же преднамеренная ласка. Табу. И юношеская щетина зашуршала по нечеловеческой коже.

И это позволено ему!

Неужели купание красного от холода секретаря достигло своей цели!

Слезы облегчения застлали голубые глаза счастливого Иванушки. Русая голова продолжала кошачьими движениями ластиться к шнурованному ботинку. Мир был прекрасен в этот момент. Вон пан Мусил заглатывает шпикачку, как необыкновенно обаятельная свинья. Мсье Ворон настолько блистательно острит, что добродушные шлюшки уже не бросают в него цыплячьими костями, а норовят поцеловать умную лысину.

Капитан Штабе, сэр Оскар и граф Консел были вне пределов видимости, но, вероятно, тоже на высоте. Не говоря уже о тех господах и дамах, что пляшут возле костра. Нет, там одна дама и один господин. И стоят они неподвижно. Пляшут языки пламени. Ивану Андреевичу вдруг стала мешать счастливая пелена на глазах. Он закрыл веки, подождал несколько мгновений (не отрывая щеки от любимого ботинка) и распахнул: возле костра стояли, соединившись бокалами, мадам Ева и тенор. Тогда…

Чтобы рассмотреть лицо владелицы чуждой обуви, Ивану Андреевичу пришлось совершить действие, называемое в механике червячной передачей. Увидев перед собой тяжко усмехающуюся гору с большими выпуклыми глазами и цветочной клумбой на шляпе, он почувствовал себя червем в полном смысле этого слова.

— Мадмуазель Дижон, — в ужасе просипел он, но звук, им изданный, очень сильно походил на голос с трудом подавляемой страсти. Гора что–то миролюбиво пророкотала. Иван Андреевич, воспользовавшись своим правом закашляться, уткнулся в платок и пополз на румыно–хорватскую границу.

Может показаться странным, но господин секретарь заснул легко в эту ночь, и ему не снились женские ботинки. И даже тривиальный жар не посетил его. После утреннего какао весело расселись по машинам. Положение Ивана Андреевича ухудшилось вдвое. Появилась еще одна женщина, с которой надо было объясняться. И он опять не представлял, каким образом изменить свою полную невиновность в случившемся. Пока хорошая мысль не придет в голову, он решил не встречаться взглядом с владелицей шнурованной обуви. Поэтому сделался жадным, неотрывным слушателем продажного писаки. Входил во все подробности рассказываемых баек. Истории мсье Терентия не были готовы к испытанию на интеллектуальный разрыв, он хотел забавлять, а не просвещать, поэтому внезапное и угрюмое внимание секретаря мадам встало у него как кость в горле.

Когда тот аккуратно закашлялся в платок, говорун обра–дованно поинтересовался:

— Простудились все–таки?

— Эхо водопада, — пошутил Иван Андреевич и еще раз для совсем непонятливых повторил свою легенду: — Где бы ни приходилось путешествовать, не изменяю этой привычке — обливаюсь водой холодной. Очень проясняет мысли.

— Но может начаться чахотка, — сказал итальянец. Иван Андреевич хотел снисходительно улыбнуться в ответ на это варварское мнение, но, посмотрев на теплолюбивого спутника, — испугался. Это был не тот итальянец. Похожий на тенора, даже очень похожий, но не тот. Близнец, но не певец. И не Луиджи, с которым его знакомили. Или кажется? Да нет, не кажется!

— Вы присоединились к нам сегодня утром? Двойник непонимающе поднял густую бровь.

— Синьор Маньяки путешествует с нами с самого начала, — безапелляционным тоном сообщила мадмуазель Дижон, — вы забыли.

Иван Андреевич не мог на нее посмотреть, а то бы увидел, что усатая улыбается.

— Холодная вода проясняет мысли, — тихо заметила мадам Ева.

Все заулыбались. Иван Андреевич был так рад тому, что она хоть таким образом обратила на него внимание, что не обиделся.

— Но мне все же кажется, что этот господин не тот, за кого он себя выдает.

Кто–то фыркнул, кто–то зевнул, всем было неловко. Иван Андреевич решил сражаться до конца, но тут отказалось служить горло.

— Нет, я уверен. Тут был ваш брат, певец, а вы… — Речь стерлась, как об наждак.

— Но я тоже певец, — рассмеялся синьор Маньяки, уперся левой рукой в колено, принял позу. — Ария Жермона из оперы «Травиата». Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс родной!

Итальянцы умеют петь все, даже подсадные братья теноров, но все же любому непредвзятому уху было слышно, что поет не профессиональный артист. Иван Андреевич ждал, что кто–нибудь объявит это вслух. Но публика благодарно внимала, салон автомобиля сделался оперной ложей. Иван Андреевич вертел возмущенной головой. Для чего они притворяются?!

Даже мотор перешел с завываний на деликатный рокот. Кроме всего прочего, Ивану Андреевичу в самом выборе арии почудился неприятный намек. Кто это покинул край родной? Не про Прованс он поет, господин секретарь, а про вас! Иван Андреевич не выдержал.

— Это ужасно, — зашипел он, — чудовищно, это невоз–мо–щ-щно. — Шипение перешло в свист и уперлось в тупик кашля.

Это смешно, когда сипящий критикует поющего. Все засмеялись. Синьор Маньяки, демонстрируя хорошую репертуарную оснастку, грянул над бьющимся в судорогах соперником арию Риголетто:

— Куртизаны, исчадья порока, насмеялись над мной вы жестоко!

Иван Андреевич молча признал свое поражение. И когда вместо второго итальянского брата на следующее утро место перед его носом занял третий, тот самый Луиджи, господин секретарь протестовать не стал. Если шпионы с Апеннин желают вести себя так, это их дело. Попетляв еще один день по живописным закоулкам чар–ского левобережья, развлекательный автопробег достиг Тёрна.

Этот город был меньше Ильва, но древнее и темнее. В здешних местах водилась особая глина, после обработки она превращалась в темно–коричневые кирпичи. По соображениям безопасности Тёрн воздвигли на сравнительно небольшом плоском возвышении, что заставляло здания тянуться вверх и прижиматься друг к другу. Всего лишь три или четыре улицы были способны пропустить по себе легковой автомобиль, не превратив его в тромб. Ощущение общей отрешенной устремленности вверх усиливали виноградные шали, коими было задрапировано большинство зданий. Узкие вертикальные окна тускло поблескивали в вечном полумраке уличных каналов. Население более чем на треть состояло из болгар, румын и обалканившихся немцев, что сказалось на тоне и стиле местной жизни. Бытовала в Ильвании такая поговорка: пока Ильв веселится, а Сельм торгует, Тёрн — молится.

Конечно, всякое обобщение есть искажение, в чопорном горном городке были и ростовщики и кабаки. А один раз в году Тёрн становился самым веселым, пьяным и разгульным местом во всем княжестве. Трудно было в это поверить, глядя в лицо ему сегодняшнему, похожему на вечернее кладбище.

Мадам въехала в средневековую гостиницу с мощеным внутренним двором, с галереей вдоль второго этажа, с решетчатыми лютеранскими окнами. Пыльные механические кареты, осторожно ворча, вползли в гулкий объем и замерли, уткнувшись фарами в ограду фонтана. Началось распаковывание.

Ночь Иван Андреевич провел в скучной комнате с белыми стенами, черным распятием над кроватью, узким окном и узкогорлым кувшином на подоконнике. Ужин был до крайности постным: бледная зелень и зеленоватый творог. Такая обстановка подействовала иссушающе на его воображение. Он силился, но не мог себе представить, чем, кроме черно–белого сна, могли быть в эту ночь заняты его спутники и прочие жители гостиницы. Оказалось, что такие ужины и такие ночи, в общем, исключение. Об этом сообщил ему в коридоре Луиджи Маньяки, который, весело напевая (не Риголетто и не Травиату), появился из ванной комнаты с мокрым полотенцем через плечо. Иван Андреевич хотел было иронически поинтересоваться, не намекает ли тот своими завываниями, что его тоже нужно считать артистом, как это требовал вчерашний брат, но раздумал. Ирония — оружие умных рабов.