Самый счастливый день (сборник)

Так было, так есть. Двадцать лет ехали по одним рельсам, а теперь зиловец за месяц хочет остановить этот паровоз руками. Двадцать лет приучали к безнаказанности, а теперь трясут перед носом пальцем: нехорошо. А жить на двести рублей в месяц минус алименты – это хорошо? Зиловец ходит угрюмый, как кабан, сухо здоровается. Подозревает. А доказать не может. А Павлуша улыбается ему стрижеными зубами: не пойман – не вор. Вон у Таты нарушение валютных операций. Вышка. И то надеется: авось пронесет. Так и ходит: под пулей и под авось. Каждый день живет как последний.

Вот Паша, друг детства, – Божий человек. Как двадцать лет назад, так и теперь. Поневоле вспомнишь народную мудрость: «Тише едешь – дальше будешь». Невесту себе нарыл, едет отдыхать с невестой.

Павлуша заранее забронировал им номер, хотя нерасписанных вместе не селят. Но Павлуша может все. В гостиницу своего двадцатипятитысячника еще не прислали. Можно дышать.

Паша и Марина приехали утром.

Марина суховато познакомилась с Татой и его женой. Безучастно протянула руку Павлуше. Она не хотела быть любезной, не хотела нравиться. Если им нужна высокая температура кипения страстей, пусть разводят костер, взбивают коктейль, а она постоит в сторонке и посмотрит. Марина неосознанно стеснялась Паши, его лысины, джинсов фирмы «Рила», своей к нему принадлежности. И ее холодность была чем-то вроде отстраняющего жеста: не надо спрашивать, не надо сочувствовать и вообще не надо, не надо...

Марина надела сарафан на лямках, открывающий ее бледные плечи и спину. Без косметики, без украшений, вся какая-то смытая, не зависящая от постороннего впечатления. Весь ее облик говорил: «Мне удобно, а вы как хотите...»

Паша, наоборот, был расслабленно счастлив. Он озирался по сторонам, не веря глазам своим, и спрашивал:

– Как здорово, а? Неужели может быть так здорово?

Гостиница «Камелия» стояла возле самого синего моря, так далеко от вспомогательной школы-интерната, что казалось, будто этой школы нет вообще. Есть только синее море, синее небо и нежное, во все проникающее солнце. Как его чувство к Марине.

Марина держалась автономно. Паша принимал эту манеру за аристократизм. Только халды вешаются при посторонних на мужчину, всячески демонстрируя то, что следует скрывать.

Павлуша сразу отметил про себя «нетипичность образа». А все непонятное интереснее, чем понятное. Легкий, почти не фиксируемый в сознании интерес забрезжил в Павлуше, как белый корабль на горизонте. Интерес звал к действиям. Павлуша предложил организовать вечером шашлыки. Все одобрили идею и распределили обязанности. Павлуша – мясо и зелень, то есть базар. Тата – вино и водка, то есть магазин. Паша – огонь, угли и шампуры, организационная сторона. С Паши деликатно сняли финансовую нагрузку, поскольку в школе доходов меньше, чем на станции техобслуживания.

Павлуша пригласил Марину поехать с ним на базар в качестве консультанта. Базар – это что-то вроде этнографического музея, и понять город можно, только побывав на его базаре. Во-вторых, куда-то ехать, двигаться и перемещаться было лучше, чем лежать на пляже со своими мыслями. Эти мысли втекают в душу и в тело, как река, и душат. Марина приняла приглашение.

Южный базар – это красное и зеленое. Красное – помидоры, редиска, клубника, черешня, перец. Все остальное – зеленое с разными оттенками зелени, от ярко-изумрудного до темно-малахитового.

Пожилые кореянки предлагали свои «корейские соленья», которые они помещали в узкие целлофановые снаряды и закручивали сверху терракотовой ниточкой. Секрет этих солений идет из поколения в поколение. Рушатся памятники старины, а секрет сохранен и процветает. И в этом Марина усматривала какую-то надежду. Надежду и социальную, и личную. Значит, не все летит в тартарары, если стоят эти узкоглазые, невозмутимые – и торгуют вечностью.

Базар – это обстановка взаимной заинтересованности. Одним интересно купить, другим интересно продать. У Павлуши была своя школа, обретенная на станции техобслуживания. Работая с людьми, человек должен быть немного психологом. Во-первых, нужно слышать партнера. Во-вторых, быть обаятельным. Обаяние – это не просто так. Это талант. Совокупность свойств. Павлушино обаяние складывалось из доброты и доброжелательности баловня жизни. И еще у Павлуши было свойство угадывать в массе людей энергетически тождественные экземпляры. Он шел на конкретного мясника и зеленщика так, будто тот его окликнул. Павлуша подходил и спрашивал, как его зовут и откуда он приехал. Выяснилось, что зовут Коля, а приехал из Полтавы. Значит, кусок мяса или пучок зелени обретали свою историю. Платил Павлуша широко, беспечно расставаясь с десятками и четвертными. Когда он отходил, Коля из Полтавы смотрел вслед. Ему хотелось все бросить и пойти за Павлушей. Вокруг Павлуши клубилась иная жизнь, как в итальянском кино. Хоть бы один день прожить такой жизнью. Но Павлуша уходил. Поманил и бросил.

Возле рядов с ранней клубникой толпился народ. Павлуша взял Марину за руку, чтобы не потерялась. Его ладонь была просторная и сильная. Марина покорно шла следом и чувствовала себя совершенно спокойно: ничего не скребло, не мучило. Хорошо, когда идешь за мужчиной, как прогулочная лодочка за военным крейсером. И любая волна не волна.

Накупив все, что нужно, вышли на зады рынка, где стояла машина. Павлуша отдыхал с машиной. Без нее он чувствовал себя как воробей, который вынужден скакать на лапах, вместо того чтобы летать.

Павлуша сложил в багажник красивые полиэтиленовые пакеты.

– Забыл! – вдруг спохватился он. – Подождите секундочку.

Павлуша нырнул в базарные волны. Марина осталась ждать, глядя на дверь, за которой он исчез.

«Если он купит цветы...» – загадала Марина.

Павлуша появился с гвоздиками. Их было не пять и не семь, как она привыкла получать от заказчиков. Их было по меньшей мере сорок девять или пятьдесят одна, крупные, ярко-красные, одного цвета. Каждая гвоздика – как маленький осколок огня. Салют из гвоздик. И это ей. Красота жизни, ее благоухание, изысканность – все это ей. Срезанные цветы временны. Но временность заставляет еще больше ценить красоту. Это как молодость. Поцветешь, поцветешь да и увянешь. Но пока цветешь...

– Спасибо, – сказала Марина и подняла на него глаза.

Павлуша стоял перед ней – одет как надо. Смотрит как надо. В глазах – что надо. Тот. Весь, от начала до конца.

Сели в машину. Машина тронулась, вырулила на проспект. Все было как и час назад: дома, люди, правила уличного движения. Но все вдруг наполнилось красками и смыслом. Смыслом жизни. Может быть, когда-то и превратишься в горстку пепла, но пока ты жив – живешь вечно.

Павлушина рука лежала на руле. Марина знала от Паши, что Павлуша работает на станции техобслуживания. Играется в машинки. В детстве она звала их «бибики». Вполне мальчишеское занятие: собрать бибику, разобрать. У Павлуши должны быть грязные ногти. Марина взглянула на руку. Ногти были чистые. А жаль...

Павлуша смотрел перед собой. Тася своей красотой сослужила сыну хорошую службу. Марина поглядывала на него сначала украдкой, чтобы не замечал. А потом ей надоело сдерживать себя и запрещать себе. Она развернулась и стала смотреть на Павлушу не отрываясь. Как ребенок в цирке, и не было интереснее зрелища. При чем тут Паша? Тата с женой? Шашлыки? Все это совершенно лишнее.

Павлуша молча, будто читая мысли, развернул машину на сто восемьдесят градусов и поехал куда-то в неопределенную сторону, к морю, к большим камням и засохшим на камнях водорослям.

Мелкие камешки впивались в спину. «Как Рахметов», – подумала Марина. Но герой Чернышевского спал на гвоздях во имя какой-то большой идеи. А Марина во имя чего? Однако она готова была идти и на большие испытания, совсем потерять голову. Не жалко. Не жалко ничего.

Потом выяснилось, что она испачкала сарафан в смоле, непонятно, откуда она тут взялась. И тоже не жалко.

Марина лежала, смотрела в небо и думала о «кучере». Тем, что он ушел, он ее выручил. Пусть даже у нее с Павлушей больше ничего не будет, зато она теперь знает, как выглядит и как называется конечная станция. Она называется «Павлуша».