Иной мир (Советские записки)

- Ну, так помойте мне спину.

Когда я натирал его тощую спину мылом, он все мне объяснил, непрерывно покашливая. Профессор Борис Лазаревич Н. кончил до войны русскую гимназию в Лодзи и после революции уехал в Россию. С того времени он помнил гимназиста Тувима, который был младше его, и только потом из печати узнал, что тот стал известным польским поэтом. В 1925 году Н., тогда уже известный профессор, преподававший французскую литературу в Брюсовском институте в Москве, вызвал из Лодзи молоденькую девушку Ольгу, женился на ней, устроил ее в технический институт, а через несколько лет раздобыл для свежеиспеченного инженера-электрика место на одном из московских заводов. В 1937 году и муж, и жена были арестованы и приговорены к десяти годам за то, что у них был литературный салон, где занимались исключительно польской литературой. После трех лет разлуки они случайно встретились на одном из лагпунктов Каргопольлага и теперь вместе (такого не упомнят летописи советских лагерей) прибыли в Ерцево.

Еще в тот же самый вечер я познакомился с пани Ольгой, молодой, красивой женщиной, которая глядела на своего неприспособленного к жизни мужа взором, полным грусти и немого обожания, а на следующий день мы все трое уже были лучшими друзьями. Милого старичка недавно признали полностью нетрудоспособным и с карточкой «первого котла» отправили в «мертвецкую»; его жену в Ерцево направили в 56-ю бригаду на продуктовую базу, где она чинила мешки и перебирала гнилые овощи. Профессор Н. не переносил голода и жил мыслью о еде как величайшей, старческой страстью своей жизни. Я не раз приносил ему с базы несколько печеных картошек или ломтик соленой трески (огромной северной рыбы, по вкусу похожей на воблу), и только после того, как он жадно проглатывал все, что я незаметно всовывал ему в руку, мне удавалось разговорить его. В Брюсовском институте - который был задуман как школа для будущих писателей, с классами прозы, поэзии, драматургии и литературной критики, - он читал лекции по французской прозе, главным образом по Бальзаку. Он рассказал мне о странных зигзагах судьбы, которые пережило творчество Бальзака в советской России, ведомой средь бурь и штормов по неустанно меняющемуся политическому курсу. В первые годы после революции Бальзак был повсеместно чтимым автором «Крестьян»; в тридцатые годы этот энтузиазм увял под перекрестным огнем марксистской критики, которая повела наступление на его консервативно-роялистские пережитки; перед самой Великой Чисткой он стал вновь модным как несравненный певец обрастающих жирком нуворишей из любой лейб-гвардии господствующего режима. Помню также, что оголодалый старичок со слезами на глазах заклинал меня, чтобы я - буде когда-нибудь выйду на свободу - читал только величайшего русского писателя Гончарова, а особенно его «гениальную работу о Сервантесе». Однажды, в знак дружбы и доверия, он принес мне номер «Интернациональной литературы» и с нескрываемым отвращением велел прочитать статью какого-то английского коммуниста «Упадок и разрушение Британской Империи».

Старый профессор искренне полюбил меня и, смею утверждать, даже считал меня отчасти своим учеником, я же и сегодня - хотя мало чему мог научиться от него в лагере - с благодарностью включаю его в ряд учителей моей молодости. Бывало, после ночной смены он дожидался меня у вахты, как нетерпеливый профессор на семинаре, и, не дав мне доесть утренней баланды, затягивал меня в солнечные дни на лавочку близ проволочного ограждения. Мы садились рядышком: он - дрожа от волнения, а я полуживой от усталости - и, глядя на белую страницу заснеженной равнины, разлинованную длинными рядами колючей проволоки и через каждые несколько метров перерезанную скрипичными ключами столбов, как по нотам пели наш утренний коллоквиум. Я должен был медленно повторять все, что выучил на предыдущих занятиях; стоило мне ошибиться, как старичок поправлял меня раздраженно, а когда мне удавалось победоносно одолеть все западни, ощерившиеся именами, фактами и его излюбленными выражениями, он ставил мне «отлично», возлагая вину за всякие мелкие запинки на слипающиеся глаза и ночной труд. Иногда, к моей радости и гордости, наши роли на лекциях менялись и профессор внимательно слушал, что происходило в европейской и польской литературе в то время, как он сидел. Помню, как его угасшие от тщетной борьбы с голодом глаза на мгновение загорелись, а на обвислых щеках вспыхнул кирпичный румянец, когда я рассказывал ему о томистской теории искусства Маритена, с которой познакомился в Варшавском университете перед самым началом войны. Эта идиллия продолжалась не больше трех месяцев. В марте 1941 года профессора Н. отправили этапом в Мостовицу - и было самое время: в Ерцево начинался страшный голод, а на базе все труднее было раздобыть пару печеных картошек.

Первые признаки большого голода появились с концом зимы 1941 года, а к весне уже весь лагерь замер и притаился в ожидании решительного удара. Баланда стала совсем жидкой, хлеб все чаще недовешивали, совершенно исчезла селедка, которую иногда добавляли в «третий котел» (стахановский) к неописуемой радости старого Димки. Результаты не заставили долго себя ждать. Бригады, возвращаясь с работы, шли все медленнее; вечером на дорожках в зоне едва можно было протолкаться через кучки бредущих наощупь курослепов, в лазарете очередь, заранее приготовившись к медосмотру, выставляла опухшие колоды ног, покрытые гноящимися цинготными ранами; на больших санях из лесу каждый день привозили одного-двух лесорубов, потерявших сознание от истощения. Власть голода не кончается и ночью - наоборот, своим невидимым оружием он атакует исподтишка и более метко. Один-единственный Иганов, русский старик из плотничьей бригады, молился допоздна, закрыв лицо ладонями. Остальные спали в мертвой тишине барака горячечным сном агонии, со свистом ловя приоткрытым ртом воздух, беспокойно ворочаясь с боку на бок, душераздирающим шепотом бредя и всхлипывая сквозь сон. Мне самому тогда снились сцены эротически-людоедские; любовь и голод вернулись к своему общему биологическому корню и извлекли из глубочайших закутков подсознания женщин, вылепленных из сырого теста, искусанных в ходе невероятных оргий, истекавших кровью и молоком, сжимавших мою воспаленную голову в объятиях, пахнущих свежими пенками. Я просыпался, обливаясь потом, ничего не соображая, обычно в тот момент, когда за два километра от зоны мимо нас, как лучистая стрела звука, проносился скорый Москва-Архангельск. Иганов еще молился, а Димка - хоть и поп - глядел на него с ненавидящим презрением, выстукивая деревянной ложкой по жестко вытянутому протезу свой мирской часослов голода. Вот уже несколько дней, как Димка согласился за лишнюю миску баланды помогать трем хворым ассенизаторам и ковыляючи возвращался в барак к полночи, мокрый и провонявший, как канализационная крыса. Старая привычка еще наказывала ему иногда заглянуть в помойное ведро, но на чистом дне давно уже не бывало ни одной селедочной головки. Однажды он вернулся с чрезвычайно таинственным и радостным видом и, вытащив из-за пазухи кусок кровавого мяса, долго припекал его над угасающим очагом. «Пусть он тут себе молится, - смеялся Димка шепотом, когда мы рвали зубами жилистую печенку, - а мы себе тем временем вчетвером - гоп! - заблудившуюся сучку в уборную». «Ну, конечно, - отвечал я, тоже смеясь, - псы Господни на цепи сторожат Царство Небесное, и в лагерь их не занесет». В бараке, словно в морге, сон выжимал из двух неподвижных шеренг живых трупов всё более слабые вздохи, булькавшие тихим плачем, как пузыри на поверхности отравленного болотца.

Принято говорить, что «нужда всему научит», но мне потребовалось целых два месяца, чтобы обнаружить, что из муки, сметенной после разгрузки каждого вагона, можно сварить кашицу, которая отлично заклеивает дыры в желудке. С тех пор мы ходили на базу с маленькими котелками и в обеденный перерыв, выставив перед сторожкой часового, размешивали палочками на горячем листе жести лекарство от голода. Во второй половине мая я еще усовершенствовал эту технику и за полчаса до окончания дневной работы и возвращения в зону месил в котелке большой кусок затирухи, чтобы сразу после этого тонким и ровным слоем облепить в самом темном углу помещения, где чинили мешки, обнаженную грудь пани Ольги. С этой подкладкой она спокойно проходила все обыски на вахте, дрожа лишь при мысли о том, что в один прекрасный день охранник у лагерных ворот, удовлетворявшийся поверхностным ощупываньем женщин, будет заменен рябой надзирательницей Надеждой Михайловной. Мы встречались после наступления сумерек на вещевом складе, деля готовые клецки на четыре равные части: для кладовщика за «помещение», для Димки и для нас обоих. Бывает, что и в лагере исполняются самые смелые мечты.